Дневник Джессики

«Я помню Уоквент очень плохо, чаще мне он просто снится. Брат помнил его лучше, но в одном мы согласны с ним точно – это отвратительное место, которое портит всем жизнь, то ли люди такие там, то ли место гнилое, по‑настоящему гнилое. Хуже было только в Саннерсе, но было там что‑то детское, что‑то без ложки дегтя, что‑то хорошее и беззаботное. До определенного момента.

А еще я помню Мию Бронсон. У них с Питером был домик на дереве, который они все лето строили, но меня никогда туда не пускали. Однажды, пока они были оба в школе, я туда залезла в тайне ото всех. Ничего интересного, кроме какой‑то книжки и всякой всячины, больше, конечно, детский мусор. Однако, там была закладка. Я не помню автора, не помню название, но одна фраза запомнилась мне на всю жизнь, она была подчеркнута синим карандашом брата, а вот закладка была девчачья. Фраза была такой: «В день, когда миру придет конец, вспомни, как он зарождался»».

 

«Я все чаще вижу прошлое глазами брата, и меня это очень тревожит. А был ли этот брат на самом деле? Я же не могла прожить две жизни? Может, мне и правда не стоит никуда выходить из этого места? Наверное, таких тут и держат…»

 

(с) Джессика Майерс

 

 

 

Начало есть у всего. У всего самого великого и самого омерзительного всегда есть своё начало. Не у всех оно бывает великим или громким, у некоторых оно проходит совершенно незаметно для них же самих.

Моё начало было в какой‑то дыре, по‑другому и не назвать. Уоквент, так называлось это место, не был ни большим областным центром, ни просто местом скопления по‑настоящему хороших людей. Даже не историческим центром. Из исторического (хотя я бы сказал – доисторического) здесь были только старики, которые пили и постоянно рассказывали какие‑то истории, неважно, какие именно. Они просто что‑то всегда рассказывали.

Через эту деревню даже дорога федерального значения не проходила. Просто дыра. Заброшенное место заброшенных людей. Молодые уезжали в города побольше, к возможностям, к славе и деньгам, поскорее увозили своих детей.

Несмотря на лишь внешнюю неприметность, здесь происходили странные и, в то же время, страшные вещи. Почему‑то я всё же любил это место. Чем‑то меня манила к себе его темнота. Мрачная и пугающая, звала меня по ночам, чтобы я лишь ненадолго заглянул в неё. Лишь немного, но и этой крупицы хватило бы ей, чтобы поглотить меня полностью.

К слову, жили тут и обычные люди среднего возраста. Одну женщину как раз везла машина скорой помощи посреди ночи в город областного значения со звучным наименованием Саннерс, потому что только там был ближайший роддом. Она была красная, мокрая и кричащая. Добела сжимала рукой стальные поручни этой… кушетки. Не знаю ее названия.

За окном машины стояла поздняя весенняя ночь. Мрак шоссе рассекал только свет фар мчащейся скорой.

Я легко появился на свет. Вылетел и сразу приземлился в руки акушера без особых осложнений. В дальнейшем, именно эту легкость своего прихода на Землю я и винил в том необоснованном дерьме, которое постоянно происходило со мной.

Я не особо помню что‑то сверхважное в череде детских воспоминаний в виде эмоциональных всплесков. Вероятно, потому что их, ярких, запоминающихся, было не особо много, но я помню тарахтящий каждую ночь старый холодильник.

Он был ужасен. Как‑то меня выпороли за то, что я разрисовал цветными маркерами его торец. Я считал, что если эта коробка не приносит акустическую пользу, то пускай принесет хотя бы эстетическую. Жаль, что я один так считал.

Мы жили в небольшом двухэтажном доме. Как мне рассказывали мои же родственники, квартира в этом доме когда‑то принадлежала родителям матери, то есть моим бабушке и дедушке. Сами они жили в доме, который построили немногим ранее моего рождения.

Я любил к ним приезжать. Во‑первых, ехать было не очень далеко. Во‑вторых, на то они и бабушки‑дедушки – у них можно заниматься всем, чем угодно. Они не умеют наказывать. Это ведь только родители имеют такое исключительное право – владение ребенком.

У меня был младший брат, двоюродный. Мы редко ладили. Точнее сказать, мы вообще никогда не ладили, но почему‑то наши родители считали, что мы должны это делать. Никогда не понимал, почему я должен притворяться, если мне человек определённо не нравится.

Как‑то раз я сидел и никого не трогал (так прошло практически всё моё детство), а этот паренёк четырех лет отроду подошёл ко мне и начал трогать мои игрушечные машинки. Нельзя просто так взять и начать молча трогать чьи‑то машинки. Нет‑нет, если Вам надоело жить, то, конечно, вперёд. Что этот сукин сын и начал делать.