Дневной поезд, или Все ангелы были людьми

И хотя Капитолина – слава богу, не дурочка (но и дурочка тоже) – прекрасно знала, что Эрмитаж – один из музеев Ленинграда, он почему‑то (по детской склонности выдумывать собственные слова, а невыдуманным приписывать самые фантастические значения) представлялся ей похожим на большой аквариум с прозрачными стенами или на застекленную веранду, где все предавались праздным увеселениям.

И вот теперь оказалось, что Эрмитаж не аквариум и не веранда, а анфилада залов с картинами, по которым хочется ходить и ходить, не чувствуя под собою ног и шарахаясь от смотрительниц, опасливо огибая их стороной. Ведь этих напудренных старушек специально здесь посадили для того, чтобы они следили – не за картинами, а за тем, как бы кто‑нибудь из дурочек не нарушил закон земного притяжения и не улетел бы от счастья куда‑нибудь за облака.

Поэтому самых ретивых старушки время от времени предостерегали многозначительным покашливанием, если они слишком близко наклонялись к картинам, или принимали по отношению к ним позу настороженного внимания, дабы дурочки, улетая, не прошибли головой потолок или не истерли до лысины паркет, шаркая по нему туда‑сюда.

Капитолина их, разумеется (чур меня, чур!) ни о чем не спрашивала. Не хватало еще самой совать голову под топор. Но один разок она все же опростоволосилась и спросила: «Простите, а где тут Айвазовский?» – и смотрительница воззрела на нее такими ужасными глазами, что Капитолина от смущения готова была окаменеть, превратиться в мумию или сквозь землю провалиться. «Девушка, это вам не Третьяковка!» – возмущенно рыкнула она, словно более жутких мест, чем Третьяковка, не было на свете.

Словом, Айвазовского в Эрмитаже она так и не обнаружила, хотя, не поверив смотрительнице, долго пыталась его отыскать. Зато остальные картины заворожили ее настолько, что Капитолина могла подолгу их разглядывать, то приближаясь, то отдаляясь, заходя с разных сторон, поворачиваясь спиной и даже затылком улавливая исходящие от них покалывающие токи.

Ей казалось, что каждая из них – чудесное окошко в другой мир, где люди иначе выглядят, иначе одеты, по‑другому себя ведут и, наверное, думают иначе. И Капитолине нравилось сопоставлять себя с ними и вести себя так, будто она сама – картина или вписана в нее искусным художником.

– Почему‑то я так и думал, что тебя здесь встречу. – Николай всегда так говорил, если ему не хотелось признаваться, что встреча с кем‑то была для него полнейшей неожиданностью.

Услышав за спиной знакомый голос, Капитолина хоть и не сразу, но все же обернулась (из вежливости), поскольку вообще не оборачиваться было нельзя.

– А, это ты…

– Тоже решил приобщиться, как видишь. А ты мне совсем не удивилась.

– Чему я должна удивляться?

– Ну, я не знаю. Нашей неожиданной встрече.

– Это называется: не успели расстаться. Ну и как тебе здесь? – спросила она, чтобы не молчать и в то же время не давать ему повод слишком долго распространяться, отвечая на этот вопрос.

– Офигенно! – Он решил быть предельно кратким.

Капитолина пожала плечами, не собираясь запрещать ему говорить все, что вздумается (у нее не было на это права), но все же обозначая сомнение по поводу некоторых его выражений.

– Рада за тебя. – Она выдавила из себя кислую улыбку, чтобы хоть чем‑то доказать свою радость.

Николай понял ее улыбку как надо.

– Не сердись. Я нарочно…

– Что нарочно? – Капитолина с мнительным испугом коснулась волос и тронула платье, словно опасаясь, что первой жертвой его преднамеренных – нарочитых – действий могла оказаться ее прическа или одежда.

Николай направил ее ложные опасения по другому – верному – адресу:

– Нарочно так сказал, чтобы тебя немного позлить.

– Зачем? – спросила Капитолина, словно у нее и так хватало поводов для злости.

– А затем, что Эрмитаж – это не святыня, и не надо перед ним так уж благоговеть.

– А я, по‑твоему, благоговею?

– Похоже на то. Во всяком случае, мне так показалось.

– Теперь тебе только остается лишь пожелать мне: будь проще.

Николай возразил, но не сразу, а после некоторого раздумья, призванного показать, что и ей следовало бы поразмышлять над своими словами и поступками:

– Капитолина, ты и так проста, но для чего‑то изображаешь из себя… А Боб в это время распространяет о тебе грязные сплетни.

– Что? Вот уж не ожидала…

– Тем не менее это печальный факт. Я сам был свидетелем.

– В тамбуре? Когда вы утром курили?

– Какая разница когда.

– Что ж ты не дал ему в морду?

– Пусть ему в морду дает Морошкин, хотя ему, пожалуй, не до этого. Морошкину надо прах умершего сына над Финским заливом развеять, как это ему завещано, да и за тобой присмотреть не помешает.

– Ах, вот оно что! Чувствую, что обсуждение моей персоны зашло слишком далеко. Когда это вы, однако, успели?

– Капитолина, я тебе не враг. Но в своих отношениях ты сама разбирайся.

– А где тут, интересно, Айвазовский висит? – спросила она, намереваясь услать Николая подальше – на поиски отсутствующего Айвазовского.

– Напрасно стараешься. Будто я не знаю, что Айвазовский висит у Третьяка.

– У какого Третьяка?

– Вратаря нашей сборной.

– А‑а, ты шутишь.

– Шучу, – сказал он, словно без сказанного не было ясно, как им обоим невесело. – Ну, не буду тебе мешать. До свидания, а свидание у нас, как ты помнишь, завтра.

– Подожди. Побудь со мной. Надо многое тебе рассказать.

– Мне рассказать?

– Да, тебе. Если я сейчас не скажу, то никогда уже не скажу. Во‑первых, этот Боб изрядная скотина. А во‑вторых, Эрмитаж. Эрмитаж для меня – святыня, – сказала Капитолина так, как будто до этого и не было слов Николая о том, что Эрмитаж может быть чем угодно, но только не святыней.

 

Рассказ Капитолины