Дневной поезд, или Все ангелы были людьми

– Сейчас зажгу… тут в головах есть фонарик.

– Не зажигайте, если вам так нравится, – сказала девушка, равнодушная к тому, что нравится ей самой и небезучастная ко всему, что может нравиться странному пассажиру.

– Но, может быть, ваши попутчики по шестому купе окажутся для вас более интересными собеседниками, чем я? Вы не допускаете?

– Все равно. Раз я обещала…

– Похвально, что вы держите слово, – сказал Герман Прохорович, стараясь не заикаться и именно поэтому немного заикаясь.

– А вы меня не хвалите. Терпеть не могу, когда хвалят. Лучше уж ругайте.

– Это почему же?

– Потому что меня всю жизнь только и ругают. Я привыкла.

– Вы как Золушка из того старого фильма. Ее обидели двадцать четыре раза и из них напрасно – двадцать четыре раза. Ха‑ха‑ха! – Впервые за время их разговора он рассмеялся – рассмеялся так, словно его что‑то развеселило из того, что никогда раньше не казалось смешным.

– Помню, помню. Смотрела. Она триста тридцать три раза заслужила похвалы, но ее ни разу не похвалили. – Девушка тоже рассмеялась, хотя это не удержало ее от признания: – Да, к несчастью, это я. Прошу любить и жаловать.

 

Сын

 

– Присаживайтесь. Хотя бы на минутку – куда вы спешите. Ваше место в соседнем купе от вас не убежит. Зато я на вас посмотрю. – Герман Прохорович озаботился тем, чтобы Капитолина села, но не рядом с ним (так лицезреть ее было бы неудобно), а напротив, на краешек нижней полки. – Зачем вы едете в Ленинград? Впрочем, извините… я как‑то сразу…

– Ничего, ничего. Ваш вопрос вполне уместен. Раз уж я Золушка, то я еду… – она поправила на плечах воображаемые банты бального платья, – во дворец. На бал.

– Интересно. Что же это за бал? Балы сейчас как‑то не особо приняты.

– Ну не бал, а торжественное посещение одного места. Одного дворца. – Она уже забыла про бал, но старалась убедить его, что все‑таки не зря упомянула про дворец.

– И что же в этом дворце?

– Картины, картины, картины. – Капитолина очертила руками некий незамкнутый круг, словно и он не мог бы вместить всех упомянутых ею картин.

– Вероятно, вы едете в Эрмитаж. – Герман Прохорович указал пальцем в точку, где сходились концы высказанной им догадки.

– Угадали. Я ни разу в жизни не была в Эрмитаже. И вот решила побывать. Накупила разных каталогов, вооружилась лупой и стала изучать. А то живешь в своем Одинцове и ничего не видишь.

– Похваль… – он прикрыл ладонью рот, стараясь справиться с заиканьем. – Извините, это у меня с детства. К тому же совсем забыл, что вас нельзя хвалить.

– За это можно. Хвалите. Хоть все триста тридцать три раза. Я заслужила. А почему вы одеты во все черное? Впрочем, простите меня: об этом, конечно, не спрашивают. Или спрашивают лишь такие дурочки, как я.

Он не стал разубеждать ее в том, в чем она была явно права. Но Капитолина, подумав немного, повторила свой вопрос:

– И все‑таки почему? Если это траур, то у вас должен быть печальный вид. А если не траур, то что же в таком случае?..

– А какой у меня вид?

Ей понадобилось внимательно на него посмотреть, чтобы ответить:

– Во всяком случае, вовсе не скорбный. Скорее спокойный. Или даже и радостный, хотя это не сразу заметно, – поведала она то, что открылось ей если не с первого, то со второго или третьего взгляда.

– Траур не всегда означает скорбь. В некоторых случаях он действительно может стать поводом для радости. Поймите меня правильно. Я имею в виду радость высшего порядка. Впрочем, все это теории.

– А кто у вас умер?

– Сын.

Тут она испуганно смолкла, как смолкают перед теми, кого готовы принять за воров, убийц или сумасшедших. Затем тронула горло и прокашлялась, хотя кашель получился несколько натужным и принужденным. После этого улыбнулась натянутой улыбкой, которая, впрочем, на лице продержалась недолго.

– Прошу прощения, как вас зовут?

– Я же сказал, Герман Прохорович.

Тут она не удержалась от смешка.

– Не сочетается.

– Что не сочетается?

– Имя и отчество. Имя у вас такое… ну, изысканное, даже оперное, от Большого театра, а отчество совсем простое – от Прохора‑плотника.

– Отец мой учудил и дал мне такое имя, хотя сам был Прохором. Захотел, чтобы у меня имя было покрасивше. А на полке у него пылился том Гейне, который он сроду не брал в руки и поэтому считал, что имя Гейне не Генрих, а Герман. Тут же приспичило ему. Ага, Герман. Понравилось. Вот он и влепил мне в метрику Германа. Студенты же прозвали меня Герман Второй, поскольку я каждому второму из них ставлю двойки.

– А какие лекции вы им читаете?

– Историю религиозных идей и представлений. Если проще, религиоведение. Так мой курс обозначен в программах. Но читаю его на философском факультете, по кафедре истории философии. Самостоятельная кафедра подобной направленности у нас не предусмотрена.

– Как интересно! Я бы охотно прослушала ваш курс. А меня вот зовут Капа. – Она опустила глаза в знак того, что ничего иного и более интересного сказать о себе не может.

– Это что же за имя такое странное?

– Не более странное, чем ваш Герман. Капа – уменьшительное от имени Капитолина. Между прочим, мне сегодня чертовски повезло. – Капитолина постаралась придать своему лицу выражение, соответствовавшее степени ее везения. – Знаете, кого я близко‑близко увидела на платформе? Вот так же, как вас, и даже еще ближе? Самого англицкого принца Гамлета.

– А‑а, надо полагать, Смоктуновского. Только он датский принц. В Англию предпочитал особо не соваться.

– Да‑да, Смок… Смокту… все время забываю его фамилию. И он на меня так посмотрел… так посмотрел… – Она поднесла к лицу ладони, чтобы остудить полыхнувшие жаром щеки.

– Ну, теперь вас наверняка пригласят в актрисы… – посулил он с благодушной уверенностью, которая ему ничего не стоила, поскольку не налагала ни малейшей ответственности за его обещания.