Дневной поезд, или Все ангелы были людьми

Но Капитолина (Капа) на его посулы не очень‑то поддалась.

– Вот еще! Больно надо. Вот в костюмерши я бы пошла. Я безумно люблю шить. Наверное, я вся в отца. Он у меня сам ткацкие станки делает, а ткацкий станок – это такая красота. Все наши соседи по Одинцову только ахают. Вы, к примеру, знаете, что такое притужальник, вставленный в навой? А отец мой знает. Он все детали станка изготовляет своими руками и только одну, самую сложную… не помню, как называется… выписывает из Швеции. А, вспомнила… заказывает бердо – такой гребешок с дырочками для нитей. Он шьет на своих станках как настоящая швея. Нам ничего из одежды не приходится покупать. Экономия! И меня, бестолковую, научил шить. Выдрессировал, как мартышку. Однако я тут с вами разболталась – не в том смысле, что я вся разболтанная, а в том, что разговорилась. Посему здрасьте – в том смысле, что прощайте. Еще свидимся.

Капитолина церемонно попрощалась с ним за руку, тем самым подтверждая прочность их дружбы, и исчезла в соседнем купе. Оттуда она постучала ему в стенку, чтобы уведомить, что благополучно добралась до места. Он ответил ей таким же стуком, подтверждающим, что сигнал принят и должным образом расшифрован.

После этого она снова постучала, хотя сама не знала зачем. Ответного стука она не дождалась и подумала, что с его стороны это правильно: было бы глупо так без конца перестукиваться.

И еще подумала – без всякой связи с предыдущим, а просто потому, что держала эту мысль до поры наготове, чтобы высказать ее, когда останется одна и будет уверена, что никто ее не слышит и ей не помешает: «Надо же – умер сын. А он об этом так спокойно говорит».

 

Не менее приятные знакомства

 

После этого в проем наполовину открытой, отодвинутой вбок двери просунули головы двое ангельских голубков несколько порочного вида – он и она (его вихрастая голова выше, а ее гладко причесанная, с лимонным отливом гладко причесанных волос – ниже). Впрочем, порок (если это был именно он) их только красил, как иных красит невинность и добродетель, а иных ничего не красит, поскольку они безнадежно красивы или столь же безнадежно уродливы, что украшение к ним ничего бы не добавило и ничего не отняло.

По своей внешности она была ляля, как называли в те годы миниатюрных, хорошеньких, к тому же умеющих за собой следить женщин с известными претензиями. Вот и она, явно умеющая, одевалась так, словно сама себя обшивала, как самая модная портниха, или пользовалась неким каналом для не совсем легальных поставок модной одежды оттуда, из‑за высокого бугра.

Следует пояснить, что бугор в брежневскую эпоху – это, с одной стороны, начальник среднего звена, а с другой – некий прообраз заграницы, рисовавшейся как возвышение над совком. Таким образом, совок и бугор явно соперничали, одолевал же все‑таки бугор, поскольку он был не только выше, но и дальше, а далекое тогда казалось куда более заманчивым, чем близкое, совковое – то, во что заметают мусор.

(Впрочем, эти оттенки словоупотребления сейчас, с наступлением двадцать первого века, сглаживаются и стираются, поскольку тонкие различия в значении слов вытеснила официально дозволенная грубая брань – не только на стенках сортира, но и на сцене театра или голубом (очередная двусмысленность) экране телевидения.

Словом, сортир стал чем‑то вроде национальной идеи, а сортирное очко – окном в Европу, прорубленным для того, чтобы оттуда черпаком вылавливать удушающие нас своим гнилостным запахом санкции.

Так мы и живем, утратив оттенки, утрата же подобного рода приводит к удручающей обыденности и повседневности – в том числе и литературной. И я пишу свой роман, чтобы эту повседневность хотя бы отчасти превозмочь, вырваться из нее к неведомым горизонтам, как дневной поезд вырывается за пределы вокзала и мчится навстречу разлитому по небу вишневому соку – полыхающему зареву солнца.)

Однако вернемся к нашим новым пассажирам. На ляле была рубашка‑батник с двумя соблазнительно расстегнутыми верхними перламутровыми пуговками и кожанка, но не комиссарская куртка, а короткая юбка выше колен и чуть ниже ягодиц. Добавим к этому описанию длинные, пурпурного византийского цвета ногти, кои могли бы ей помешать вбивать кувалдой костыли в шпалы при прокладке железных дорог, но она подобной прокладкой не занималась, почему и ухаживала за ногтями не хуже искушенной маникюрши.

Так выглядела она, а он… с ним все проще. На нем была та же кожанка, но не юбка, а короткая куртка и джинсы. Их тогда не покупали, а привозили. Поэтому размеры всегда гуляли, и где‑то приходилось подшивать, утягивать и укорачивать.

Под курткой – летняя майка с английской надписью. В кармане джинсов, конечно же (как непременная деталь), пачка сигарет с ковбоем на этикетке, обязанным своей мужественностью исключительно курению.

А вообще, он выглядел на манер тех, кто брал поносить у друзей и знакомых все, что на них было, а затем забывал вернуть.

Осмотрелись. Изучили (проинспектировали) взглядами купе вплоть до откидных веревочных полок по боковым стенкам и ночных фонариков в головах и остались довольными: хотя явных причин для этого не было, но заранее накопленный оптимизм, бодрое настроение и вера во все хорошее создавали единственную причину.

При этом оба удивительно совпадали и по внешности, и по возрасту, красивые и вызывающе молодые. Но – не влюбленная парочка, а, судя по всему (и прежде всего по явно недавно надетым обручальным кольцам), семейная пара, хотя и с недолгим стажем, явно недостаточным, чтобы покрыть риски при вступлении в столь отчаянно ранний брак.

Они несколько опасливо и с извиняющимся видом поглядывали на попутчика, словно он мог ждать от них чего‑то соответствующего правилам вежливости, прежде чем они найдут подходящий угол для большой сумки и сами рассядутся по своим местам согласно купленным билетам.

Рассядутся и, запыхавшиеся от спешки, хоть немного переведут дух, после чего можно наконец и познакомиться с попутчиком, не обременяя себя запоминанием его имени, поскольку во время ночного сна оно им вряд ли понадобится, а утром и вообще окажется совершенно ненужным, раз уж они расстанутся и больше никогда не встретятся в этой жизни – разве что в одной из будущих, да и то не здесь, а на бескрайних просторах вселенной.

Впрочем, подобные мысли вряд ли посещали умы семейной пары, слишком молодой, чтобы задумываться о будущих жизнях вообще, поскольку перспектива их собственной будущей жизнь вырисовывалась для них пока еще довольно туманно и смутно. За год супружества они успели убедиться, что они, конечно, друг дружку любят, раз уж так положено, но при этом совершенно не понимают, презирают и ненавидят.

Не понимают даже в том, что один из них мужчина, а другая, представьте себе, – женщина, с ее привычками, потребностями, желаниями, капризами, складом характера и складом… всяких ненужных мелочей и финтифлюшек, как добавляет он, лишь только она решается заговорить на эту тему.

И все у них так: он – одно, она же – совсем другое, отчего эти вечные обиды, ссоры, слезы, вынужденные примирения и холодные поцелуи – примирения от усталости и безразличия, которые не сближают, а еще более отдаляют их друг от дружки.

Молодая жена все чаще заговаривает с ним о разводе, а он в отместку мрачно пророчествует, что она доведет его до полных крантов. Иными словами, до самоубийства (а он склонен, знаете ли). И то и другое было катастрофически близко к осуществлению, но тут произошло событие, их сплотившее: они нежданно‑негаданно получили квартиру в Ленинграде.