Дневные поездки, ночные вылазки. I. Нулевой километр. II. Нерукотворные лестницы

– Муз, вопреки некоторым прогнозам, развивается внутри своей лихо закрученной раковины, и витки прирастают, как у всех подопечных, – серьёзно отозвался Андерсен. – Думаю, он уже понял, что преувеличение лишь тогда подлинно художественное, когда граница между тропом и сущей правдой просматривается, но не прощупывается.

– Я не такой, – Ил подтянул колени к груди и весь уместился на табурете. – Я не развиваюсь и не наращиваю витки. Я не усваиваю нового. Ничему не учусь.

– Неправда, – мягко возразил историк.

– Тогда я учусь слишком медленно, – упёрся Ил. – И всё, за что берусь, делаю недостаточно хорошо.

– Просто ни одно из твоих занятий не является главным, – спокойно ответил Андерсен. – Музыка, парфюмерия, спортивные извращения, даже эпос, который ты называешь дневником – всё инструменты, средства, не самоцель. Но лезвия становились бы тоньше, прицелы точней, да и арсенал богаче, позволяй ты себе не отвлекаться на раздачу долгов. Лемма продлевает освобождение каждые полгода и правильно поступает: ювелирное дело требует не только свободных рук. Не закатывай глаза, юная леди не виновата в том, что на её месте ты собирался обнаружить кого‑то другого, и вкус с воображением у неё есть, просто они лежат не в тех областях, где ты как дома. Каури сначала отказался иметь дело с растениями, потому что про кухню и уборку было понятней, потом осознал, что кухня ему обрыдла и пылевые тряпки тоже. Теперь отдаёт долги интернату исключительно в крытом саду, причём в тёплую половину года, хотя нельзя сказать, чтобы у него имелось некое призвание, которым можно размахивать как флагом с личным гербом. Ты будто ждёшь подходящего момента, чтобы меня перебить; разве я где‑то ошибся?

Ил действительно готовился согласиться с Андерсоном по всем пунктам и опровергнуть базовый тезис, но хмурился не поэтому. Его отвлекло и сбило с толку имя Каури – он никак не мог сообразить, о ком идёт речь, и параллельно думал, что случись ему увидеть слово написанным, он бы поставил ударение на У, но собеседник акцентировал А, что увело от гадальных ракушек, зато хрустнуло звучно, фактурно, с перекатом. Почти зависть взяла, но её объект никак не хотел предъявить узнаваемое лицо.

Ил встряхнул головой – фактурное имя с неожиданным ударением тут же из неё вылетело – и начал контратаку:

– Вы тоже не избегаете бытовых обязательств, когда выпадает жребий.

– Ну, во‑первых, мне было бы стыдно, – развёл руками Андерсен, пряча усмешку.

– Музу не стыдно, Карлу‑Густаву некогда: у него лаборатория, – констатировал Ил. – А вам надо ко всему приложить руку, чтобы стены не посыпались и земля не омертвела.

– Надеюсь, моя роль не настолько глобальна.

«Но ощущаете, что именно настолько, и бзик вполне может оказаться единственной правдой», – подумал Ил, а вслух сказал:

– Пятнадцать‑двадцать человек из Жемса или Капы собирали бы совсем другие плоды с совсем других деревьев, мыли бы другие ступени не наших лестниц, разливали бы по тарелкам не те субстанции, которыми привыкли питаться мы. Нас можно освободить от рутины, но вместе с исполнителями изменится результат. Апельсины, которые чистит Сильвия, на вкус не те же, что нарезаны мной. Земля для грядок, которую перетаскивает Лейц, имеет жёлтый подтон, а у меня в тачках – всегда бордовый. Мы даже друг друга не можем заменить без потерь. К тому же я, как вы сказали, не отягощён призванием, которым можно размахивать как флагом с личным гербом…

Андерсен подорвался, желая что‑то произнести, но сглотнул и промолчал. Ила в долю секунды перебросило с двенадцати на семнадцать. Он улыбнулся, опустил глаза, ошалел:

– Вы хотели сказать, что я существую. И не в моих интересах доказывать, что на фоне девяноста шести товарищей по крыше во мне нет ничего особенного. Существовать, быть, присутствовать – нам не хватает глагола, обозначающего состояние, при котором каждый выдох необходим не только тому, кто дышит, при котором движение мысли отзывается движением в атмосфере. Нам не хватает неизбитого синонима для шаманства, плетения чар – заткните меня, иначе я провалюсь на месте. Вы были правы, говоря о том, что ни одно из моих занятий не является самоцелью, что все они – так себе наточенные инструменты. Пожалуй, многое я делаю для очистки совести, но иногда кажется: здесь даже охота на сорняки и нарезка салата – способ воздействия и присутствия, в общем, рычаг не хуже прочих.

Повисло молчание. Учительский флигель поскрипывал половицами, отзываясь на чьи‑то невидимые шаги, вздыхал шторами, скучая по чьим‑то касаниям.

Ил думал о том, что собирать пряную зелень на территории интерната ему нравилось не меньше, чем смешивать цветы с древесной смолой на берегах Эшта. Он даже не чувствовал себя ужаленным, когда остальные справлялись с той же задачей в три раза быстрей, хотя на него это было непохоже. Наоборот: промывая в проточной воде насекомые крылья розмарина, шершавый бархат шалфея, он бывал нарочито медлителен и торжествующе весел.

Вспомнилось, как однажды он почуял, что за ним наблюдают, обернулся и увидел Андерсена. «Священнодействуешь?», – спросил тот. «Слово найдено», – щёлкнуло за надбровной дугой.

– И всё же было бы славно избавить вас от добровольно‑принудительной рутины, – произнёс учитель истории будто не всерьёз, закручивая пробку сосуда с мазью и возвращая пациента к действительности.

– Чтобы наш коллективный моральный облик устремился от хорошего к лучшему? – заржал Ил.

– Да откуда у вас коллективный облик, – прыснул Андерсен. – Тем более моральный…

Ила качнуло обратно к двенадцати.

На выходе из флигеля он бросил через плечо:

– Но учусь я и впрямь небыстро.

– Во‑первых, смотря чему, во‑вторых, зачем тебе куда‑то спешить? – размеренно и чуть не польщённо откликнулся Андерсен.

Возразить было нечего: время текло, но не утекало.

 

 

10. Лес пугающих животных. Записано поверх раздела, посвящённого новейшей истории Фогравы. (Год выпуска учебника восстановлению не подлежит)

 

Лес пугающих животных начался со змеи, которая животным не была и никого не напугала.

 

 

***

 

Прежде, чем падать в повествование, поговорим о локации. Там был водоём. Назначим местом действия Крестовый пруд в Лефортовском парке. Или Круглый в Измайловском. Или переведём стрелки на Путяевский каскад в Сокольниках. Мы соврём, снизим видимость до нуля, собьём со следа, зато отметка на карте одних побалует экзотикой, других – иллюзией сопричастности, а главное – подтвердит: рассказчик вещает о том, что пережил. Это ли не признак хорошей литературы?

К чёрту литературу. Там был водоём.