Дорога горлицы и луня
На рассвете Бортэ не почивать легла, а полетела искать Агафию. Дождавшись, пока княжна на двор выйдет, степной лунь приземлился ей на плечо и захлопал крыльями. Девица осмотрелась, увидела, что пусто на улице, а в окно не глядят, и метнулась к воротам в хозяйство Аксютки и домового.
Выслушав подругу, Агафия сказала:
– Ты, Бортэ, ночью русалок видела и Бабу‑ягу. Неужто? Батюшки‑светы! Коли Баба‑яга есть, каким богам в самом деле молиться надобно? Ах, отчего ты меня не разбудила? Честимиру расскажу – не поверит!
– Ты лучше мне расскажи, кто это такие да чем опасны, – попросила кередка, усаживая их обеих на стенку перевернутого сундука.
– Дай дух перевести. Уф! А‑а‑а‑а!
– Цыц! То прячешь меня, как сокровище какое, а теперь весь Беркут сюда созвать собралась!
– Прости. Слушай же: молились предки наши богине смерти Ягине. Была она так собой хороша, что глупцы иные с ней встречи искали раньше сроку положенного, а покойники не боялись. Тогда красавица перед людьми стала облик старухи безобразной принимать. Где живет она – никто не ведает.
Раньше на похоронах человека не зарывали – земля‑то твердая да тяжелая. Прах сожженный клали в избушки маленькие, а чтобы к небу ближе было, строили их на столбах, дымом обкуренных. И Баба‑яга обитает в хоромах на ногах курьих.
– А русалки?
– Русалками становятся девицы, сами себя жизни лишившие. Ягинина власть над ними. Будет ее согласие – схватит нечисть парня али мужика, зачарует, защекочет до смерти за сердце разбитое, за свою погибель. Даже если в первый раз человека этого видят – все равно! Нас бы с тобой не тронули. На девиц у русалок обиды нет. А вот Воика поберечь‑постеречь нужно.
– Да‑да! Агафия, идет сюда кто‑то!
Бортэ бросила в землю нож, перепрыгнула его, ловко лезвие в полете достав, обернулась темно‑бурым лунем и села на остатки обрушившейся крыши. Обе подруги вздрогнули, когда во двор вошла безумная Аксютка – с лошадиным черепом в руках! Агафия позвала сироту ласково:
– Голубушка, чего это? Где отыскала, кто подарил?
– Зачем одуванчики растут? Невкусные. На меня мужик лаял собачьим голосом. Матрена воротилась?
– Аксютка, у тебя в руках гадость! Кинь на землю.
– Мне бабка дала. Я плакала. Я испугалась. А Матрена мне дала камушек, да я его потеряла. А у всех глаза светятся? Я не вижу.
Агафия и Бортэ решили ночью проследить за сироткой. Днем же ребятишки Устиньи рассказали княжне:
– К нам витязи едут!
– На кередов с боем собираются!
– А ведет их Иван Медвежья Лапа.
– Вот удалой богатырь!
Агафия улыбалась, раздавая детям калачи, и казалось девице, что от каждого прикосновения маленьких ручек, от звуков тоненьких голосов расцветают в душе ее цветы дивные. Княжне хотелось поднять каждого, поцеловать в личико румяное.
– Подрос ты, – сказала девица старшему сыну Устиньи. – Как жить‑то будешь? В подмастерья отдадут?
– Тьфу! Видел я ребят, которые у чужих людей живут. Взять хоть кузнеца. Он раз бьет по наковальне, а другой и третий – по сыну тетки Фроси. Я лучше к Медвежьей Лапе в дружину уйду.
Агафия накрыла маленькую ручку ребенка своими ладонями.
– Кабы можно было вовсе без дружины и войн жить!
Девица подумала, что хорошо бы остаться у Прасковьи в Беркуте надолго. И человек ее – не деревенский парень, хотя… как знать? – тут бы поселился. А дети играли бы с сыновьями и дочками Устиньи. Разве плохо? Далеко не о всех тяготах жизни деревенской узнала еще княжна! Но всплыли в памяти строгое лицо Честимира и грустное – Бортэ. Нет, эти Агафию в селе ни за что не оставят. Девица очи закрыла: «Новый Волчок, Радолюб, Добрыня, Путята – да не приснились ли они мне?»
Ночью темный степной лунь и белая горлица сели на стену избы Аксютки. Домовой спал в кустах на печке, а сиротка – прямо на полу, новую свою игрушку – череп лошадиный – обнимая. Светились чуть‑чуть глазницы у кости белой. Тишина стояла. Медленно время шло. Волколаки задремали. Очнулись, когда заскрипели под ними крыльцо и дверь.
Вошла в избу девица в рубахе белой, без узоров. Темно‑рыжие волосы русалки распущенными были. Чертами лица гостья на Аксютку походила. Агафия и Бортэ дыхание затаили. Рука бледная на головку сироты безумной легла. Голос низкий, грубоватый, почти мужской раздался:
– Ягодка моя! Сестрица!
– Матрена, – ответила Аксютка, не просыпаясь, – не уходи больше. Только тогда мне хорошо и легко, когда ладонь твоя на голове моей. Неразлучными будем. Я в Беркуте не нужна никому, кроме девицы приезжей, что у вековухи Прасковьи живет, да домового.
– Во сне не утопишься, а когда ты бодрая, затуманен твой разум, тучами покрыт грозовыми. Не стать тебе русалкой. Но ты подумала, о чем я тебе в прошлый раз говорила?
– Боязно мне идти к Ягине.
У Агафии и Бортэ все внутри задрожало. Матрена Аксютку будто продавала!
– Кровь моя холоднее воды речной на самом дне Заряницы. А все‑таки сердце болит, когда вижу, как ты живешь. Коли меня послушаешься, такую силу получишь, какой ни у кого здесь нет. Да хоромы богатые и голову светлую в придачу.
– А ты отомстишь?
– Коли братьев нет, а отец стар, болен или мертв, дочерям кровью за кровь платить положено.
– В церкви всех прощать велели.
– Ой, Аксютка! Поп не велел на Масленицу блины печь да радоваться, а дочки его с нами чучело сжигать бегали! Веришь ли мне, ягодка? Только добра тебе желаю. Кабы только месть была у меня на уме, кабы боль тебе причинила воля моя, я бы лучше сама погибла – третий раз, навеки.
Что бы бедная девочка ответила? Убрала русалка руку с мягких спутанных волос сестры. Словно из тени между стеной и печкой появилась в избе старуха в черной рубахе.
Теперь ближе к Бортэ была она. И кередка, и подруга ее диву дались, на худобу Ягини глядя. Нос оказался большим, крючковатым. Из‑под очень темных губ выглядывали в уголках рта клыки белые. Высоко над седой головой и горбом в костлявой желтой руке держала старуха палку с черепом на конце. Пустые глазницы светильника этого горели так, словно заманивали в ловушку на муки вечные. Матрена на колени упала перед Бабой‑ягой.
– Забирай, владычица!
