Дорога горлицы и луня

– Я так утомилась, что голова кружится, дышать тяжело. Нам обеим отдохнуть бы надо, – подняла миску, опиравшуюся одним краем о корень дерева. – Хорошо, однако, что не чувствуют волколаки холода. Иначе как бы ты меня зимой на улице умыла?

Агафия, еще не до конца успокоившаяся, пришла в благоговейный трепет от темного леса, белых хлопьев, падавших с неба в конце зимы, и вида девицы черноволосой в одеждах голубых, которая будто отделилась от ствола или ветви, покрытых светлым и сиявшим в ясные ночи снегом. Бортэ же, прищурившись, наблюдала за маленькой фигуркой с не то рогами, не то крыльями на голове, отражавшейся в больших зеленых глазах. И в эти мгновения тоска, страхи и сожаления на время перестали грызть и рвать на части сердца молодые, горячие да открытые.

 

Глава 3

 

О ветер, ты, ветер!

К чему же так сильно веешь?

Начто же наносишь ты стрелы ханские

Своими легковейными крыльями

На воинов лады моей?

Слово о полку Игореве (перевод В. Жуковского)

 

Утром Агафия попросила Честимира и Радолюба осмотреть Бортэ. Воика выставили вон с наказом разведать, безопасна ли будет дорога на Валгедское княжество. Кередка уже стояла к одной из стен лицом, сняв искусной работы парик, спустив до пояса дорогое одеяние. Княжна с болью в сердце смотрела на обрезанные черные вихры, чуть приподнятые от корней, не доходившие теперь даже до шеи, и голую спину, покрытую буграми светлых и темных рубцов, как сетью. Агафии было стыдно – за двоих, потому что Бортэ не смущалась вовсе, на вопросы отвечая обстоятельно и внимательно знахарей своих слушая.

– Еще с тех пор, как вы в Белоостровной монастырь ворвались? – покачал головой Честимир, хмурясь.

– Да. Все должно было пройти уже, да и волосы отрасти хоть немного. Я волколак все‑таки. Первый раз такое.

– А что еще горело в хранилище книжном? – спросил Радолюб осторожно.

Бортэ не сразу, но ответила:

– Голубиная книга.

– Вы сожгли Голубиную книгу? Ту, где мудрость народа нашего была изложена? – простонал слуга верный княгини Ясинки.

– Я сожгла. Одна, – ответила кередка осторожно.

– Нет, это я сожгла, да еще и Бортэ туда толкнула, – выдавила княжна, опустив красное от стыда лицо.

– Агафия! – выпучив глаза, прошипела ее подруга.

– Коли я сама виновата…

– Кабы я тебя виноватой считала, не вернулись бы мы вместе под Светлоровск.

– И ничего не осталось? – вмешался Радолюб слабым голосом.

– Проверять недосуг было. Из монастыря бежать пришлось, – ответила Агафия уже смелее.

– Ох, да кабы Голубиная книга самой важной была, не хранили бы ее волколаки в монастыре человеческом, а нашли бы способ увести в Новый Волчок, – попытался всех одним махом утешить Честимир. – Лучше придумай, Радолюб, как Бортэ помочь. Спину‑то она прикроет, а с волосами что делать? Стриженая девка – позор.

Агафия подняла с охапки сена парик. Костяные пластины и гребни уже вынуты были оттуда. Кередка головой покачала:

– Он при и после моей тетки Донгмеи хранился в сундуке, плотно закрытом. Рабыни волосы эти мыли, чесали, маслами пропитывали, воском смазывали. В дороге это все неудобно, да и делать некому. Может, в Новом Волчке… Но отрастут косы мои к тому времени, Радолюб?

– В том‑то и беда, что не носить тебе, Бортэ, своих длинных прядей. Коли вещь с чарами горит, непростое пламя получается. Навеки тебе и отметины эти во всю спину, и голова бедовая – стриженая!

Агафия выронила парик и посмотрела на подругу, у которой желваки на скулах заходили. Девке без косы везде путь заказан. Княжна бы ахнула, да постеснялась, не хотела Бортэ бедной еще сильней докучать – и так непросто ханум бывшей, без изъянов раньше красавице. Племянница Честимира сказала только:

– Я помогу ей выбрать платок на голову. Никто ничего не увидит…

 

… – Что за времена настали, ума не приложу! Слыхано ли дело, чтобы целый город зимой под воду ушел?

– Там княжил государыни нашей племянник Даниил.

– Жаль его, сестру и матушку.

– Много кого жаль! У меня младший зять родом из Козыры, это на границе между Светлоровским и Сороцким княжествами.

– Ижеславец, Лопастна, Поронск, Росьтовец, Ужеск, Сороцк, Козыра, Светлоровск, Распутье, а сел сожжено немерено! И за какие грехи нам кереды окаянные посланы? – сетовал зрелый, но молодящийся, с лихими длинными усами мужчина – купец, вышедший из‑за своего прилавка под пестрым навесом с кистями, чтобы побеседовать с другими людьми на площади торговой.

Пирожник с лотком, где из‑под белого рушника тянулся запах румяных кулебяк и расстегаев, кивал, щурясь и гладя рукой в слишком большой варежке узкую козлиную бородку. Молодой поп в темной шубе слушал знакомых своих внимательно, а сам говорил мало. Сынишка его, закутанный, как клубочек, тянул ручку к гладкой черной кошке с короткой шерстью, голой и с еле заметными следами от ожога на спине до середины и узкой мордой, сидевшей в крепкой корзине, поставленной аккуратно на свободное от товара место на прилавке. Зверек уши навострил, будто беседа человеческая интересна ему была, а глазами большими впился в хозяйку свою, светловолосую девицу с длинной косой, падавшей из‑под бирюзового платка, в очень темную шубку и белую рубаху с голубыми узорами. Красавица приподнимала то один, то другой платок с прилавка и постоянно совала их к корзине ближе, будто советуясь с любимицей домашней, на базар взятой для забавы.

– Ты бы, душенька, сестрицу али матушку взяла помочь, – заметил купец.

– Я с дядьями и братом в дороге. Они торгуют воском и медом, к нарядам их вовек не затащишь, даже на веревочке, – ответила девица, откладывая в сторону желтый платок с петушками красными.

– А кошку зачем с собой в дорогу?

– Нигде нельзя одну оставить. Вон, горшок с кипятком опрокинула. Любимая, хоть и дурашка.

Зверек выполз из корзины и потянулся носом к ручке ребенка. Носик и усы шевелились смешно. Уши были к голове прижаты. Тощий хвост стоял трубой.

– Бери шелковый, на лето. На зиму лучше этот шерстяной, – советовал купец, расправляя, как стяг княжеский, перед золотоволосой красавицей розовый платок.