Две повести о любви и отчаянии

Наша съемочная группа, интернациональная по составу, количеством тянула на целую роту. Директор картины с секретарем‑машинисткой, заместителем, администратором, бухгалтером и кассиршей. Режиссер с двумя ассистентами и помощником в моем лице. Два актера и актриса с мамашей. Оператор с ассистентом, помощником и «кранмейстером», отвечающим за стрелу на операторском кране и за тележку с рельсами для плавных съемок проездов. Художник в единственном числе. Звукооператор с помощником, гримерша, монтажница, костюмерша и реквизитор. Фотограф. Квартет бригады осветителей с прожекторами и бесчисленными связками кабелей. Пятеро водителей, обслуживающие два восьмиместных уазика, бортовой газик для транспортировки различного оборудования, тонваген – фургон с аппаратурой для записи звука и лихтваген – уродливое техническое чудо на колесах, генератор, вырабатывающий электрический ток для осветительных приборов. Плюс разнорабочие аборигены и массовка из числа отдыхающих.

Вот в такую попал я компанию в день своего дебюта в большом кино. С командировочным удостоверением в чемодане, прибывший на поезде в город Гагры и встреченный водителем уазика с открытым верхом, большим охотником почесать язык армянином по имени Вартан, был доставлен им прямо на место съемок. Именно там я молча и лицезрел сцену, в которой героиня фильма, искупавшись, выходит из моря на берег. Чем она закончилась, известно.

 

Глава 2

 

Хотя в это трудно было поверить, но та, что показалась мне возникшей из морской пены небожительницей, оказалась девочкой всего пятнадцати лет от роду. Что я о ней подумал после того, как она нарекла меня тем самым словом, пожалуй, вряд ли стоит повторять. Потому что мое первое умозаключение, составленное в основном из подборки непечатных слов, было тоже не совсем справедливым.

Забегая вперед, скажу, что девочка эта, подобно Афродисии, также носящая античное имя – Медея, была не просто красивой. Сократ в свое время, заметив ее в уличной толпе, подобно мне, впал не то в ступор, не то в транс, хотя был родом из Батуми и на симпатичных девушек успел вдоволь насмотреться с самого детства. К тому же он заканчивал ВГИК, где учились все будущие кинозвезды. Но ничего подобного до сих пор не видел. Однако ему пришлось приложить максимум усилий и довести до нулевой отметки личный ресурс терпения, прежде чем он уломал ее сняться в этом идиотском фильме. В отличие от девчонок своего возраста, Медея к миру кино относилась с абсолютным равнодушием и шанс в одночасье стать кумиром всех сверстников и сверстниц воспринимала чуть ли не с иронией. Нельзя было однозначно назвать ее плохой или хорошей, она не была ни дрянью, ни тем более ангелом. В ней совершенно естественно уживались внешне божественно женственная натура и внутренняя вульгарность, какое‑то мужланство, вырывающееся наружу, точно лава из кратера вулкана, как правило, в приступах внезапной и вроде бы беспричинной агрессии.

Возможно, последнее было защитной реакцией на тотальный интерес, проявляемый к ее особе представителями противоположного пола всех возрастов, без исключения. Тогда девочка, вместо того чтобы красоваться или кокетничать с ними, как это присуще женским особям, начинала действовать наоборот – показывать им свой оскал, наподобие волчицы или дикой собаки динго. Казалось, что ей не упрощала, а только усложняла жизнь собственная красота, она пыталась утвердиться вовсе не ею, а силой своего характера, стараясь сломать, обидеть, унизить, наказать, всецело подчинить своей воле каждого, кто имел несчастье ей чем‑то не понравиться. Но всего этого я пока не знал и лишь поглядывал на нее издалека, не решаясь приблизиться, с равным чувством благоговения и неприязни, как на какую‑то диковину.

Жизнь моя тем временем шла своим чередом. Я перезнакомился со всеми, вскоре утвердившись в качестве полноправного члена съемочной группы, нареченной Сократом «ударной фабрикой грез», хотя фабрика эта, по моим наблюдениям, работала уж точно не как отлаженный голливудский механизм, скорее, наподобие его антипода, со сбоями, накладками и курьезами. Однако мне было в радость познавать новую жизнь, доселе совершенно неведомую. Итак, поднятый будильником на ноги ровно в шесть, я, наспех одевшись и умывшись, бежал будить гримершу, гарну дивчину, чуть старше меня, смешно выговаривавшую грузинские слова на свой украинский лад. Спустя минут пятнадцать мы с Галиной, которая, вышагивая впереди, оставляла за собой шлейф аромата свежести, в первую очередь отправлялись к Темуру, парню, который играл в фильме интеллигента. По причине, что наши визиты он воспринимал гораздо лояльнее, нежели его экранный соперник, которого в жизни звали Мераб. После визажа полусонного супермена уже без моего сопровождения Галя шла к взрывоопасной старлетке, и делала это она с такой охотой, будто ее ждала гильотина.

Далее, собрав наконец вместе дуэт актеров с актрисой, что казалось делом простым лишь тому, кто им никогда не занимался, я усаживал это трио в кабриолет Вартана. Адскому водиле оставалось покрыть расстояние примерно в двести метров, чтобы доставить нас до пляжа, где и проходили все съемки. Галина, отправляющаяся туда своим ходом, как правило, опережала наш моторизированный график минут на двадцать.

Съемочная площадка жила жизнью кочевого цыганского табора, временно решившего осесть в приглянувшемся месте. Меланхоличный фотограф, нытик по имени Вилен – укороченное от «Владимир Ильич Ленин» – фиксировал рабочие моменты фильма. Обожавший всевозможные ракурсы, в объективе своего аппарата обычно он видел следующее.

Режиссер и художник, оба важно восседали на складных стульях. Тедо, долговязый, тощий и весьма экспрессивный, вечно жестикулирующий, делал в своем альбоме раскадровки, демонстрируя их Сократу, который, по обыкновению, был в темных очках, дымил трубкой, сопя и утвердительно кивая головой. Ассистент Каца и помощник Юра, установив на штатив камеру для оператора Акакия, замеряли рулеткой расстояние от помеченных колышками на песке начальных и конечных точек движения актеров в кадре. Их действия вызывали протест помощника звукооператора Симона, который занимался тем же, определяя периметр чувствительности микрофона на жерди, которую он еле удерживал обеими руками.

Звукооператор Нэмо, визуальной особенностью которого была кривая шея с головой, от рожденья повернутой чуть влево и вниз, настраивал аппаратуру в своем фургоне и орал оттуда своему помощнику: «Два шага влево!.. Теперь четыре вправо!..» Симон выполнял команды, неуклюже двигаясь с вытянутым «журавлем», и непременно сталкивался то с Каца, то с Юрой.

Акакий Захарович, самый старший по возрасту и самый немногословный в группе человек, сидел под зонтом, дающим тень камере, и чертил на песке какие‑то каракули, думая о чем‑то своем. Чуть поодаль от эпицентра главных событий четверка осветителей манипулировала фанерными щитами с наклеенной на них фольгой, ловя солнечные лучи, и, хохоча, ослепляла ими друг друга. Двое из них, Виталик и Гога Биджамовы, были братьями, двое других, Битбуновы – просто однофамильцами. Все являлись представителями древнего и славного ассирийского этноса, носителями семейных традиций, продолжателями дела дедов и отцов, прельщенных в свое время престижностью данной профессии.

Были они ребятами уникальными, парадоксальными с точки зрения законов физических явлений, наподобие живых громоотводов. Их столько раз било током при исполнении своих служебных обязанностей, что они полностью к нему адаптировались. И если бы, не дай бог, кому‑нибудь из них было суждено закончить свою жизнь на электрическом стуле, это американское изобретение в их случае не сработало бы. Своими щитами во время съемок они подсвечивали лица актеров, вызывая тем самым недовольство последних, у которых благодаря получаемому эффекту постоянно рябило в глазах. Но виноваты были не ребята, а пленка, цветная, низкочувствительная и посему требовавшая большего света. Отблесками солнца от фольги на щитах он и добывался.