Игра. «Не спеши узнать чужие секреты…»

Между арками входных порталов, над кружевной лоджией, расположены как нашивки или отличительные значки византийские плиты с парными барельефами – еще одна легендарная стража собора: изображения Дмитрия Солунского и Георгия Победоносца, Богородицы и архангела Гавриила в сцене благовещения, Геракл, запечатленный в своих подвигах – укрощение Эриманфского вепря и убийство Лернейской гидры. Затем ввысь – четверка коней, поразивших когда‑то самого Наполеона. Сейчас уже копии этих прекрасных животных смотрят на людей, постоянно толпящихся на площади, а их предшественники спокойно стоят в музее базилики, расположенной в верхних помещениях нартекса собора. Сама квадрига является единственным образцом многофигурной конской античной скульптуры, автором которой называется Лисипп. Созданная примерно в четвертом веке до н.э. квадрига сначала украшала константинопольский ипподром, а в Венеции оказалась в 1204 году после четвертого крестового похода, когда Константинополь был разграблен войсками крестоносцев, а сокровища перевезены в Венецию. Как и люнеты, украшенные мозаикой изысканнее, чем глаза красавицы тенями. Разве возможно найти где‑то оттенок «Снятие с креста», «Сошествие Иисуса во ад», «Воскресение Христово», «Вознесение Христово». Подобные краски создавались только для величественной Венеции, для ее тела. Красота люнет подчеркнута безупречным творением тосканских мастеров – готическим венцом, который ажурно и плавно бежит по окантовке, словно волна. И в завершении композиции – крыша с пятью куполами, расположенными в средокрестии и над ветвями греческого креста, форму которого имеет собор. Шапки, спроектированные под влиянием восточных церквей и мечетей оказались наилучшим дополнением христианскому собору, с маленькими окошками по периметру, с маковкой, увенчанной крестом с золотым шаром, они чем‑то напоминают лакомство, что продаются в здешних кондитерских и ресторанах. Я как меняется облик и как блестит золото фресок в заходящих лучах солнца, сколько в этом поэтического и одухотворенной красоты, божественной, кажется, что не рукотворной. Я размеренно дышала полной грудью и ощущала, как музыка играет и в моем. И ждала.

– Катерина!

Услышала я голос позади себя, обернулась и зажмурилась, от того что солнце ударило в глаза. Солнце еще раз блеснуло, скрывая путника, после чего я приложила руку ко лбу, чтобы создать ширму. Мужчина приближался быстрой походкой, и с широкой открытой улыбкой, свойственной американцам. Ему было уже за пятьдесят, волосы давно побелели, а на коже поселился загар, которым славятся все итальянцы, въевшийся за двадцать лет жизни словно родной. Его звали Леонард. Он был американцем, но жил здесь, в Италии очень много лет и предпочитал, чтобы его называли на итальянский лад. По роду своей деятельности Леонардо был художником, но занимался и другими неразрешенными законом вещами. Как сказал кто‑то, искусством занимаются либо сумасшедшие эстеты, готовые жить в нищете, либо умные, но насквозь пропитанные алчностью и жаждой сорвать куш люди. По Леонардо трудно было определить, к какому типу принадлежит он. Художник был весьма активным человеком, веселым, вдохновлялся всем и всеми, мало рассказывал о себе, часто философствовал, с ним было всегда интересно. Я знала его меньше года, виделась, только когда он приезжал в Париж, но уже в тот приезд он сумел произвести впечатление своими воззрениями на культуру, искусство и жизнь в целом.

– Здравствуйте, – я улыбнулась и протянула ему руку. Он схватил ее своими двумя и поцеловал.

– Я очень рад тебя видеть. Хорошо, что ты смогла приехать пораньше.

– В Венеции чудесная погода, – улыбнулась я, еще раз взглянув, как солнце играет в позолоте собора.

– Да, как всегда. Хотя день выдался очень жарким.

– Этот город всегда вызывает странные ощущения, в него нехотя влюбляешься, – продолжая улыбаться, я вертела головой по сторонам, пытаясь увидеть максимум возможного.

– Он как женщина, – поддержал меня Леонардо. – Незабываемая и восхитительная, – и произнес, глядя узкими, с профессиональным прищуром, глазами на меня, – Ты восхитительно выглядишь, Катерина.

– Может быть, пойдем? – улыбка заиграли на моем лице в благодарность за его слова.

– Да, конечно, – кивнул художник головой и сделал красивый жест рукой, указывая направление.

– Ты уладила все дела в Париже? – спросил он, шагая по горячему асфальту уже несколько минут.

– Большую часть, – произнесла я, медленно шагая следом за ним.

– Надеюсь, тебе здесь понравится, – улыбнулся он мне еще раз и посмотрел внимательно.

– Не сомневаюсь, – ответила я улыбкой на его улыбку.

– Рад, что ты согласилась на мое предложение, – продолжал Леонардо свой диалог, не заметив, что я с трудом могу сосредоточиться на его словах. – Нам будет гораздо интереснее и веселее вдвоем, – похлопал он меня по руке.

– Как ваши работы? – пришлось бросить мне фразу, для поддержания светской беседы.

– Так себе. Думаю, муза еще не пришла.

Я улыбнулась, хотя понимала, что это совсем не будет на пользу делу.

– Выставка уже запланирована.

– Да, на конец августа. Я помню, – кивнул Леонардо головой в подтверждение. – Только не знаю, как быть: картин недостаточно, а рисовать дребедень мне не позволяет совесть.

– Выставите старые работы, – внесла я предложение скорее просто, чтобы что‑то сказать.

– Нет, не хочу, – замотал он головой. – Если художник не может создавать ничего нового, значит он уже мертв для искусства.

Я внимательно посмотрела на спутника и тоскливо вздохнула, в душе поселилась печаль от его слов, так как я не писала ничего уже года два. Единственное, для чего брала кисти – это сложить их поудобнее при уборке. Я снова завертела головой, осматривая здания, чтобы перестать волноваться. В последнее время я только и делала, что нервничала и переживала, любой пустяк способен был вызвать слезы. Не просто меланхолия, а глубочайшая депрессия накинула на меня свое покрывало, застилая глаза и не позволяя трезво оценивать вещи, потому то я и решилась уехать из Парижа на лето. Леонардо обещал поселить меня в принадлежавшем ему доме, который пустовал очень много лет, – единственная информация, которую он предоставил, ни его местонахождение, ни фотографий я не видела ранее, поэтому готова была ко всему. Мы сели на катер и поехали.

Леонардо оказался неназойливым попутчиком, позволил хранить молчание, только смотрел на меня и стоял рядом, будто это доставляло ему удовольствие. Я же всю дорогу смотрела на блестевшую золотом воду каналов и невольно восхищалась красотой природы и рукотворной красотой. От созерцания пейзажа в голове все острее возникал вопрос, на который сложно было найти ответ. Что лучше – нерукотворная красота или творение человека, природный шедевр или цивилизационный? Насколько человек имеет право вмешиваться в созданное природой, если его творения зачастую не уступают, а для некоторых субъективных взглядов, даже лучше творений природы. Что сильнее – божественное творение из хаотичной массы или творение ума высшего существа из созданного богом? Навряд ли человек стремится соперничать с Богом, однако хочет восхищения и памяти потомками. Насколько он имеет право вмешиваться в природное мироустройство, делая для самого себя обитание комфортным и красивым? Вопрос дискурса. Ведь не секрет, что изменяя природу даже в самой малой степени, человек изменяет свои условия обитания. Чем больше факторов влияет, чем выше их интенсивность, тем ниже выживаемость человека – оптимум благоприятных условий существования сужается. Зона нормальной жизнедеятельности становится все меньше, хотя прекрасные творения оставляют нам богатое культурное наследие и освобождают от тяжелого ручного труда. Что является благом, что злом?