Игра. «Не спеши узнать чужие секреты…»

– Навсегда вместе, – произносит он вдруг с усмешкой, – ты и я! – его взгляд снова приковывается ко мне. – Мы поклялись перед Богом! Вместе и в жизни, и в смерти!

Я пугаюсь еще больше. Снова толчок сзади и жуткие зигзаги. Ногти уже практически порвали обшивку сидения, впиваясь в него от страха. Еще один резкий поворот, глаза раскрываются от ужаса, и тут машина как сумасшедшая срывается вниз. Муж наваливается своим телом, и все становится темно…

Я закрыла глаза рукой, пытаясь выкинуть эту картинку из головы, но, как всегда, не смогла. Вот уже много месяцев это преследовало во сне и наяву. Провертевшись полночи, отчетливо видя голубые глаза пере собой, я поспала часа четыре, не больше, и подскочила спозаранку. Лежать в кровати не хотелось, идти на так называемую работу было еще рано. Повертевшись на белых простынях, прогулявшись по дому как по заколдованному месту несколько раз, я решила заглянуть на третий этаж. От нечего делать и не такое взбредет в голову.

Потоптавшись, прикинув и так, и сяк, я подошла к началу лестницы. Ступеньки были в хорошем состоянии, возможно, ими редко пользовались, потому как верхнее покрытие казалось совсем свежим. Лак блестел и переливался, нигде не было и потертости от излишнего хождения или от воды, которой их мыли. Старая лестница, однако, была очень узкой и неудобной. Темный коридор не пропускал и луча света, так что подниматься пришлось в потемках, что придавала таинственности месту. Лестница привела к большой двери, которая оказалась не менее пугающей. Большая, деревянная, она была наглухо закрыта, но всем своим видом как будто приглашала заглянуть за порог, обещая другой мир, отличный от того, в котором ты сейчас. И как любая другая женщина, я поддалась любопытству. Подошла, схватилась за ручку… и ничего. Дверь имела старую ручку совсем без замка, без засовов, но все равно никак не поддавалась. Я дергала и дергала безрезультатно.

– Наверное, ссохлась от времени, – подумалось мне.

Подергала ее еще какое‑то время, побила плечом и бросила это бесполезное занятие, посмотрела внимательно на дверь и подумала. – Почему, когда тебе говорят, что в какое‑то место лучше не заходить, или с каким‑то человеком лучше не иметь дела, ты начинаешь делать все с точностью до наоборот? Причем, это начинает тебя так интересовать и интриговать настолько, что нет сил сопротивляться. Хотя точно знаешь, если бы тебе не указали, ты бы не удостоил это ни вниманием, ни взглядом. Сказку о Синей Бороде читают всем девочкам, и ни одна из нас не следует вынесенному уроку в жизни.

Вздохнув, я стала спускаться вниз, и только подумала, что в такой темноте не долго и упасть, как нога подвернулась, и я сосчитала последние пять ступенек спиной. Локоть моментально заныл.

– В следующий раз непременно возьму фонарик или свечку, – тут же мелькнула мысль.

Что следующему разу быть, я не сомневалась. Меня заботило только одно, как открыть дверь? Я снова спустилась вниз, позавтракала и вышла на улицу, одевая солнечные очки.

 

3

 

Солнце уже пекло, хотя было всего десять. Шла я медленно. Леонардо ждал меня в своей мастерской только к полудню, спешить было не к кому. Мне требовалось пропитаться новыми впечатлениями, чтобы забыться, и я находила их в зданиях Венеции, в его воздухе, в атмосфере. Шла по улочкам, мимо церквей, смотрела на небо, светившееся насыщенной лазурью, позволяла солнцу согревать кожу, и уноситься всем плохим мыслям из головы. Вода в каналах поблескивала как богатая сеньора драгоценностями, играла маленькими волнами. Они подпрыгивали то в одном месте, то в другом. Все жило и дышало летом и светом, а главное, радостью. Я добрела до площади и присела на лавочку. А усевшись, задумалась. Смотрела на церковь Santa Maria dei Miracoli и вспоминала себя несколько лет назад. Я так же сидела внутри, и меня трясло мелкой дрожью от душевной и физической боли, которую мне безжалостно причинили. Как я ненавидела саму себя, за то, что со мной сделали, как тщетно пыталась тогда заставить себя не думать, не вспоминать, а слезы градом текли по щекам. Какой разбитой и униженной я тогда ощущала себя. Как заламывала холодные руки и сдерживалась, чтобы не разреветься белугой! Как сидела с красными от слез глазами, глядя на алтарь, и не было никакой возможности освободиться от черных мыслей. Мне тогда это место казалось склепом: разноцветный мрамор, придающий месту основательность, делающий интерьер похожим на драгоценную камею какой‑нибудь красотки, мне казался слишком тяжеловесным, давящим, как гробовая плита, роскошно исполненный арковидный потолок не позволял увидеть ни лучика голубого неба и угнетал, словно над тобой висит пол, заставлял еще больше верить в то, что я в аду, и мне не выбраться. Свет, льющийся из окон, был неестественно ясен, даже пошловат, в моих глазах лицемерил, сообщая прихожанам, что на воле все будет прекрасно. Балясины около алтаря казались оградой могилы. Именно тогда я представила впервые сцену похорон. Своих. И не умерла, хотя столько раз могла бы. Тот, кто меня обижал и истязал, защищал ото всех. Причудливая прихоть судьбы: ты – игрушка в чужих руках, но другим тебя трогать нельзя. Интересно, он любит и ненавидит, что так сильно любит, или ненавидит и, как в насмешку, любит?

Молчание. Серая масса людей во всем темном, где каждый человек не отделим от другого, не индивидуален, ни примечателен, не останавливает на себе взгляд, а заставляет как бы проскальзывать по нему. От массы веет чем‑то зловеще тоскливым, и заставляет отторгать это внутри. И очень много белых цветов, как будто в перевес серой массе, претендующих на внимание смотрящего мгновенно. Горят свечи, сутки на пролет, потрескивая, и перемешивают свой восковой запах с густым до приторности ароматом белых лилий. Подвядшие белые розы кричат о скорби, боли утраты счастья, об умирании жизни и девственной чистоты, увядания молодости и наивности. Хотя, кто бы это оценил? Только художник или режиссер.

– Простите, время не подскажете? – раздалось над моим ухом.

Передо мной стоял мужчина, очень пожилой, в легкой футболке‑поло и белой фетровой шляпе.

– Половина двенадцатого.

– Благодарю, синьорина! – он приподнял шляпу и пошел дальше.

Мужчина отвлек меня от воспоминания, и я стала разглядывать окружающее пространство. Все казалось спокойным, невозмутимым, залитым утренним солнцем. «Умиротворение», так бы я назвала картину, если бы взялась писать. Даже сама церковь не внушала никаких грустных мыслей, выглядела приветливой и нарядной, как девочка в платье, с лентой в волосах, собирающаяся на воскресную мессу. Я еще раз все оглядела и встала. Как вдруг из окон одного дама послышался жуткий крик, мужской и женский голос раскатились по улицам. Перебранка была сильной и яростной, проистекала без всякого стеснения: прямо из открытых окон доносились ругательства, обвинения. И вскоре полетели вещи. Я замерла, охваченная любопытством.