Исповедь исчезнувших
«Оо дьэ[1], бедная моя! А как я хочу тебе счастья! Зря я лишнего наговорила. Был бы жив твой Нюргун, как сложилась бы ваша жизнь? Как он любил тебя! Каким славным отцом был бы… Счастье будто с рождения тебя стороной обходит. Мама подарила тебя нам, а сама ушла из жизни. Видать, судьба твоя такая… Я, как могла, старалась заменить тебе мать. Наряжала бусинками шиповника. Откуда ж мне было знать, что жизнь твоя будет усеяна не цветами его, а шипами», – боль и жалость кольнули ее сердце. Не везет в жизни их младшей сестре Маайыс.
– Ладно, приходите с Сабдуллой вечером. Как брат воспримет, не знаю. Сэмэн не отдаст своих в чужие руки. Если хочешь, уезжай сама. Без детей… Ребятишки останутся дома, в Таас Оломе. На родине, – бессильно прислонившись плечом к отцовскому шкафу, Саргылаана, пряча слезы растерянности, отвернулась к окну. – Все рвешься куда‑то… Когда же поймешь, что от себя никуда не убежишь, и никакой Сабдулла тебе не поможет! Тени прошлого неотступны, всегда будут преследовать по пятам. Нужно просто смириться.
– Может, в других краях все и позабудется… – прошептала Майя.
– Детей оставляешь из‑за шабашника. Он за длинным рублем приехал, а не счастье искать. Тимка с Айааной скоро совсем отвыкнут от тебя. Лучше бы думала о детях своих, как поднимать их будешь.
– Они уходят, потому что в сердце моем места себе не находят… С Сабдуллой я забуду его, чувствую.
– Майка, Майка, бедовая ты моя! Чувствует она… Чувства порой бывают обманчивы, – Саргылаана, подойдя к сестре, прижала ее голову к себе.
– Почему вы мне не сказали тогда правду о Нюргуне? Почему скрыли от меня? – пробормотала Майя, уткнувшись в теплую грудь старшей сестры. – Если бы я попрощалась с ним, мне было бы легче забыть и отпустить его.
Саргылаана промолчала. Вот уже много лет сестренка спрашивает ее об одном и том же, а у нее прямого ответа нет – слишком много неясностей было вокруг гибели одноклассника и первой большой любви Маайыс. Нюргуна из армии привезли в необычном закрытом гробу, и хоронили военные. Родные молчали. Для земляков было много непонятного в смерти молодого солдата, лишь год назад ушедшего в армию, как и все их сельские парни. Афганская трагедия, унося жизнь Нюргуна, коснулась и их глухой деревни. Тогда об этой войне много не говорили, и никто ничего толком не знал. А дух его до сих пор витает над судьбой Маайыс.
В доме Чугдаровых воцарилась необычная тишина. Ребята, как разбежались с утра играть, так и не появлялись. Видать, малыши увязались за старшим братом на речку рыбачить. Саргылаана, оставшись одна в затихшем доме, целый день промаялась, прикидывая, как убедить сестру и отговорить ее от безрассудного шага: «Как затишье перед бурей», – промелькнуло в голове. Встревоженное сердце ее ныло и кололо словно было пронизано сотнями раскаленных иголок.
* * *
Я часто размышляю о судьбе… Говорят, человек не властен над судьбой. Мы, братья‑бродяжки, с малых лет скитавшиеся по кишлакам, городам и грязным вокзалам Средней Азии со стайкой беспризорников развалившегося Союза, сами изо всех сил ковали свою судьбу, как могли. Чтобы выжить…
Немногие знают причину нашего длительного блуждания по пустыне. Много лет мы с братом воздерживались от откровенных разговоров о той жизни, которую нам пришлось не просто прожить, а пережить. Моя исповедь посвящается маме. Той, которая, падая и разбиваясь, наперекор судьбе сохранила в нас веру в жизнь, надежду на лучшее. Благодаря ее якутским песням и сказкам мы не забыли родной язык. Ее светлые воспоминания о родных давали нам ощущение дома, чувство опоры и силу корней. Вместе пройдя через тяжелые перипетии, мы ее никогда не осуждали. Ни в детстве, когда рядом с мамой всегда было хорошо, ни тем более теперь, с высоты пережитой жизни. Оказавшись с ней на самом дне земного бытия, мы эту беду разделили поровну. Поэтому как никто понимаем, не мать была плохая, а время – трудное. Какой бы непутевой ни была, какие бы судьбоносные ошибки ни совершала, она любила нас, как могла. Я помню ее радостной, веселой, когда летели в Ташкент. Никогда больше не видел маму по‑настоящему счастливой.
История маминой любви с Сабдуллой, приехавшим в наши северные края из Узбекистана на заработки, неведомо переплетясь с нитью судьбы великой могучей страны, стала для нас роковой. Его мы звали дядей, а для остальных он был заезжим шабашником. После нашего переезда в Ташкент Советский Союз распался. Мы, никто и ничьи, никому не нужные, остались в независимом Узбекистане. Оказавшись на стыке двух миров, мы шагнули в бездну.
А все могло быть иначе. Если бы я не погнался тогда за газиком… В тот фатальный июль мне только исполнилось четыре года. Я хотел быть рядом с мамой.
* * *
– Ийээ![2]… Маама‑аа! – Айтал, махая ручонками, бросился за стремительно удаляющимся тентовым газиком. Его исступленный крик взметнулся над синей дымкой утреннего тумана, будоража предрассветный сон просыпающегося села. Спотыкаясь косолапыми ножками на глубоких ухабах якутского бездорожья, малыш бежал за мамой: «Барыма‑аа![3] Я буду слушаться… не буду драться…».
Майя, незаметно от детей юркнувшая в кабину машины, до онемения в пальцах вцепилась обеими руками в Сабдуллу, то ли сдерживая материнское желание остаться со своими мальчишками и подросшей дочкой, то ли боясь упустить свое залетное женское счастье. Сквозь рев мотора старого газика и сильное биение своего сердца она услышала детский плач: до нее эхом донеслось звонкое надрывное «Ма‑аа!..».
Айталик!
– Останови машину! Останови, говорю!.. – поспешно распахнув дверь автомобиля, она почти на ходу выпрыгнула из него. Подбежав к сыну, упавшему лицом в серую глинистую пыль, подняла его на руки и понеслась в дом. По пути схватила в охапку понуро сидевшего на корточках у обочины сонного пятилетнего Алгыса:
– Собирайтесь, птенчики! Уедем вместе. Там тепло, солнце, яблоки…
– Маайыс, уезжай! Не береди детям душу… Не отдам, не отдам мальчишек! Погубишь ведь…
– Саргы, эдьиий, благослови нас на новую жизнь. Прошу тебя! – Майя, судорожно обняв сестру, медленно сползла на колени. – Береги Тимку с Айааной…
Младшие мальчики, оживленные внезапной переменой обстановки, ринулись собирать разбросанные по полу игрушки. Собирать‑то особо было нечего. Они всегда жили скромно.
[1] Оо, дьэ, як. – межд. Ох!
[2] Ийээ, як. – мама.
[3] Барыма, як. – не уходи, не уезжай.
