Кисть и пистолет. Мое сердце пусто

– Так измени образ жизни, организуй собственное дело. Например, охранную фирму, раз у тебя уже есть такой опыт. У нас, например, ничего подобного нет.

– Прости, но кого здесь охранять? Местные мужики сами кого угодно окоротят. Давай не будем обо мне говорить. Я еще сам не знаю, чего хочу от жизни.

Так и не убедили друг друга ни в чем. Я ушел в свою детскую комнату. Кэтрин посмеялась, что в ней опять семь лет никто не будет жить, но комната ждет, когда я вернусь, – отец все надеется на это. А дети размещены в бывшей комнате Джорджа.

На следующий день отец забрал меня с собой на разрабатываемый его фирмой участок. Ни валка леса, ни трелевка на верхний склад меня не интересовали, достаточно попахал после школы на всех этапах лесоразработки, но хотелось увидеть Джорджа, а он не мог вернуться в поселок – поджимали сроки выполнения заказа. На верхнем складе его не нашли – уехал на лесопилку. Лесопилка – только название. Помню ее – тогда там был простейший многопильный станок под навесом. Не помню точно, кажется, с четырьмя пилами. Пилили стволы на брус и необрезную доску. Обрезку делали, только когда заказ был местный, товарную доску не могли дать.

Теперь все выглядело внушительнее. Здание капитальное, линия почти автоматизированная – правда, в чем автоматизация, я не выяснил. Джордж, когда мы его наконец нашли, что‑то путано объяснял мне, но я не понял. Отец пожаловался, что денег нет устроить нормальные сушильные камеры. Приходится продавать сырую доску и брус. Но я его не слушал – смотрел на брата. Он пониже меня, кряжистый. Когда только набрал на кости мясо? Совсем не похож на худенького паренька, каким был, когда я уезжал на пункт вербовки. Нечего удивляться – прошло пятнадцать лет, и я его не видел за это время ни разу. Постояли, поглядели друг на друга – наверное, ему тоже показались странными изменения во мне. Потом он пригласил меня в гости – посмотреть на детей. Конечно, согласился. Договорились, что отец отведет меня к Джорджу через два дня. Вот и все – встреча братьев через пятнадцать лет. А что еще могло быть? У нас нет никаких общих интересов. Джордж даже не спросил, собираюсь ли я возвращаться в Орегон.

На следующий день с утра повалялся в постели, спустился вниз незадолго до завтрака. Малыш Роберт, в упор глядя на меня, заявил:

– Мама сказала, что ты пойдешь гулять с нами. Я хочу на речку.

– Раз мама приказала, конечно, пойдем. Мне самому интересно посмотреть на нашу Нестукку.

Далеко ходить ни к чему. Вон она, сразу за домом. Дед когда‑то был из первых поселенцев в Бивере, выбрал место для дома прямо у реки. И здесь Нестукка разливается широко. Вообще‑то она во многих местах к осени с шумом перекатывается через каменистые отмели, но кое‑где разливается. Около каждого такого естественного озерка возникали поселки или ставились фермы. Так и Бивер возник когда‑то.

Но это для них да и для меня неинтересно. После завтрака я взял машину Кэтрин и повез ребятишек на известный мне разлив в миле выше того места, где в Нестукку впадает Лаймстон‑Крик. Ведь каждая ферма сбрасывает все прямо в речку. А выше нет ни ферм, ни поселков. Разлив мелкий, поэтому прогревается – как раз для маленьких ребятишек. Далековато от Бивера – больше десяти миль, но зато удобно. И дорога проходит рядом с речкой. Вернее, здесь нашу Нестукку лучше назвать ручьем. Это в устье, у Пасифик‑Сити, она разливается на две сотни футов.

Ребята повеселились в воде. Даже малыш Бертик с удовольствием поплескался у берега. Правда, быстро замерз, и я отнес его в машину греться, укутав в большое полотенце. Мне‑то в этой луже делать нечего, но я разделся, с удовольствием походил по берегу в трусах, наблюдая возню малышей. Даже подумал, что здорово было бы иметь ораву таких вот отпрысков. Но тут же посмеялся над собой.

Когда к обеду вернулись, дети набросились на еду. Я тоже не отстал от них. Неожиданно к нам приехала Беверли. Когда‑то, еще в девятом классе, я обратил внимание на нее – вернее, на ее имя. Ее немного поддразнивали иногда, называя выдрой, хотя оттер (выдра) совсем не похожа на бивер (бобер). Беверли из нашего поселка; возможно, ее папаша‑шутник специально так назвал дочку, но шуточка уж больно низкопробная. Беверли страдала из‑за своего имени. Я посмотрел в школьной библиотеке – ничего особенного в этом имени нет. Единственное отметил, число четыре для ее имени означает, что сексуальные отношения нужны в первую очередь для продолжения рода. Естественно, в том возрасте все, что связано с сексом, вызывало интерес и любопытство.

Мы ездили и в школу, и домой в одном автобусе. С десятого класса сидели в автобусе всегда рядом. Но даже в двенадцатом классе у нас были только дружеские отношения, хотя после выпускного вечера целовались. Потом я пошел работать у отца, она устроилась продавцом в магазине. Мы договаривались жениться, но я откладывал это до возвращения из армии. Беверли меня не дождалась. Через год после моего отъезда вернулся после службы приятель ее брата – отбарабанил в морпехах семь лет, а еще через пять месяцев они поженились. Рожала она, как мне с ехидством заявила Кэтрин, когда я в первый раз приехал со службы домой, через полгода после свадьбы.

И вот я вижу ее, улыбающуюся, явно довольную жизнью. Я так и не понял, для чего она заехала. Возможно, хотела на меня поглядеть, показать, что у нее все хорошо. Вскользь похвасталась своими тремя детьми, старший из которых планирует после школы пойти в колледж. Господь с ней, ничего у меня не колыхнулось при виде ее, никаких эмоций. Слишком много времени прошло, слишком много женщин я повидал за прошедшие пятнадцать лет.

Визит к Джорджу прошел довольно скучно. Возможно, виной было настороженное отношение его супруги Клары. Наверное, побаивалась, что я останусь в Бивере и отец передаст мне управление фирмой. Как будто мне это нужно… Но дети (у Джорджа их двое, мальчик и совсем крохотулечка Иззи) – просто чудо.

Пробыл еще день у отца и улетел домой, если можно назвать домом мою съемную квартирку в Нэшвилле. В аэропорт меня отвезла Кэтрин, расплакалась при прощании, сказала, что вряд ли я еще раз приеду в Бивер.

В Нэшвилле почти неделю отдыхал. Потом заявилась Роуз, два дня таскала меня по всяческим мероприятиям: утром в Фрист Арт Музей, потом на частный показ новых поступлений к богатому коллекционеру. Познакомила нас. Морис, пятидесятилетний мужчина, успешно пытающийся сохранить приличную форму, не произвел на меня никакого впечатления. Даже фамилию не запомнил – то ли немецкая, то ли еврейская. Роуз что‑то втолковывала ему о молодом художнике, выставляющемся в ее галерее, а он только улыбался, но так и не дал согласия приехать, посмотреть его картины. Мельком взглянул на показываемые ему в телефоне изображения. Запомнились слова, что модернистской дребеденью он не интересуется. Действительно, все картины, которые он нам показывал, были понятны даже мне.

На следующий день – в галерею Warehouse 521. В галерее Роуз тут же покинула меня, разговорилась с каким‑то бородачом, а я минут двадцать бродил по комнатам и залам один. Молли увидел около портрета старушки.

Странная картина: старушке не меньше семидесяти, а одеяние достойно испанки или цыганки, как я их представляю. И около Молли довольно много народу, что‑то обсуждают. Я не стал подходить – не о чем нам говорить, не обсуждать же ее картину. Ушел. Потом вернулся минут через десять. Смотрю, Роуз уже здесь, о чем‑то толкует с Молли. Меня это удивило, подошел поближе, поздоровался с Молли. Роуз смотрит на меня с удивлением:

– Вы знакомы? Робби, ты разве интересуешься живописью?

– Да нет, мы с Молли знакомы давно. Но не из‑за картин. Я в них ничего не понимаю.