Когда они исчезнут
– Зато улица чище, мести не надо, – смеялись горожане.
– А на бочке сей откупщик, человек достойный, обирает простой люд да в кубышку складывает. А цепями к этой бочке прикованы корчемники, целовальники, чумаки с мерами. Все те, к кому мужичишки несут своё добро.
– Гляди, гляди, ирод окаянный, – раздавались со всех сторон женские голоса.
Но вскоре их не стало слышно, разноголосый хор пьяниц горланил свою партию:
Двойная водка, водки скляницы,
О Бахус, о Бахус, горький пьяница!
Просим, молим вас,
Утешайте нас!
Отечеству служим мы более всех
И более всех
Достойны утех.
Всяк час возвращаем кабацкий мы сбор
Под вир‑вир‑вир, под дон‑дон‑дон.
Прочие службы всё вздор…[1]
Толпа зашумела, кто‑то подпевал, кто‑то ссорился, мелькали разноцветные платки, звенели бубны, тамбурины. Мир кружился, плыл, затягивая пёстрым вихрем…
Глава 3
Любовь Семёновна смела тряпочкой невидимую пыль с буфета, поставила на плиту чайник, придирчиво осмотрела сверкающую чистотой кухню. Полезла было за чашками в навесной шкаф, но, передумав, отправилась в зал, где, за стеклом серванта – строй посуды из сервиза, атрибут праздника и предмет интерьера. Бело‑голубые чашки и блюдца, мельхиоровые ложки из бархатной коробки, пузатый заварочный чайник в центр стола. Вазочки с вареньем, конфетами, покупным печеньем, сыро‑колбасная нарезка, хорошо, что вчера в магазин ходила. Проходя мимо зеркала, поправила выбившиеся из‑под газовой косынки локоны, тронула помадой губы. Заслышав собачий лай, набросила на плечи шубку. Через четверть часа за столом стало тесно, подруги, растревоженные телефонным звонком, пришли в домашнем платье, накинув плохенькие «дворовые» пальтишки. И сейчас косились на принаряженную, будто к празднику, Любовь Семёновну.
– Я вот, девоньки, испугалась второй раз одна‑то идти, затем и позвала. Сами посудите, куда Петровна могла деться, третий год не встаёт совсем?
– А Юрка? Юрка‑то что говорит? – дородная Зинаида Кирилловна, Кирилиха, как называли её в селе за глаза, размачивала сахарное печенье, зажав в истрескавшихся пальцах изящную ручку невесомой чашки.
Хозяйка косилась на Кирилиху с испугом. «Разобьёт, как пить дать, разобьёт», – чашки было жаль, и она ругала себя за сервизное пижонство.
– Что он сказать‑то может, всю ночь гуляли. Там и Гришка Максютов, и Славка, и подружка их общая, прости господи.
Вика, «общая подружка» всех окрестных пьяниц, давала столько тем для обсуждения, что ни одна встреча, ни один разговор не обходился без перечисления её подвигов. Сашок, законный супруг, иногда отбывал в неизвестном направлении, пропадая месяцами. Женщина, проводив мужа, трезвела и целый день бродила по деревенской улице.
«Саша мой на заработки подался», – говорила она встречным, растягивая «за‑ра‑бот‑ки», будто слыша в слове шуршание купюр. Через день одиночество сорокалетней дамы являлись скрасить гены‑коли‑вити, и время ожидания «законного» бежало куда веселее. Через месяц‑другой являлся и Сашок – оборванный, грязный, иногда и босой. Он прятался за ветхими стенами разрушающегося дома, выползая лишь в темноте ночи подворовывать у соседей. Вика слонялась по чужим дворам, забегая ненадолго порадовать «законного» принесённой бутылкой и кульком с объедками, а где‑то, за сотню километров от села, подрастали в государственных приютах дети, забывшие, как выглядят мама Вика и папа Саша.
– Сашок‑то третьего дня вернулся, – чопорная Вера Михайловна отхлёбывала чай маленькими глоточками. – Опять по дворам полез. У Кузнецовых даже миску у собаки стащил.
– Благоверная и скачет по притонам. Так вот, захожу я утром к Петровне, понесла ей бутербродов, чайку налила в термос, – хозяйка продолжила рассказ, для которого собрала своих подруг, – а Петровны‑то и след простыл. Постель смята, не застелена, будто поднялась наша Лидушка да пошла.
Лидия Петровна – Петровна, Лидушка – пожилая больная соседка, что проживала со своим неженатым сыном Юрием. Три года назад она пришла с огорода, прилегла отдохнуть, да так и не поднялась. «Ноги, ноги не чую», – говорила она сельской докторше, пришедшей по вызову. Докторша осмотрела, написала направление в районную больницу, да с тем и ушла. А Петровна осталась, в больницу не поехала, хоть и приезжали за ней районные доктора.
– Давайте бумаги, подпишу, что следует, а Юрка одного не оставлю. Пьёт он, спалит избу, да и сам сгинет, пока я на койках больничных прохлаждаюсь.
Врачи уговаривали, пугали инвалидностью, но женщина стояла на своём. Первое время она ещё поднималась, вцепившись в спинку железной кровати. Пробовала делать шаг, но ноги, превратившиеся вдруг в свинцовые столбы, слушаться отказывались.
– Ты мне таблеточку какую назначь, – приставала Петровна к местной докторше, пока та, смирившись, не привезла ей из района пузырьки с разноцветными пилюлями и упаковки с ампулами. Всё время, что ходила делать уколы, вела долгие разговоры, убеждая, уговаривая, но Лидия Петровна лишь отрицательно мотала головой. Через полгода Петровна перестала вставать и «на ведро». Юрка, испугавшийся поначалу до протрезвления, запил безудержно. Ходил по соседкам, плакал, бил кулачком в тощую грудь и просил «лекарства успокоиться». Юрку гнали, пряча подальше запасы, без которых на селе не обходилась ни одна услуга, а над Петровной взяли шефство, распределив дни посещения. Даже договорились с Варькой, девкой глупой, но доброй и безотказной, чтобы та приходила раз в неделю мыть больную, а раз в три дня менять тряпки, что служили постелью. За сладости. Конфетами они расплачивались с Варькой и за то, что полоскала эти тряпки в старом корыте во дворе и развешивала их на верёвки. Сами же одинокие пенсионерки приходили два раза в день, приносили еду и лекарства, подметали в комнате, стыдили Юрика, коротающего дни на грязном, пропахшем диване в соседней комнате, и уходили по своим делам.
– Вчера я была, – Кирилиха по‑хозяйски придвинула тарелку с нарезкой и уплетала за обе щеки. А щёки у неё были знатные, будто мешки с песком.
[1] Стихи Михаила Матвеевича Хераскова, написаные специально к «Маскараду Минервы».
