Когда они исчезнут

– И что? Всё нормально было?

– Всё как обычно. Я вечером ей суп принесла, хлеба два куска. Огурцов бочковых, Лидушка просила посолиться…

– Видела я твой суп, нетронутый стоял. Из чего ты его варишь‑то? – Любовь Семёновна не упустила случая упрекнуть Кирилиху, слывшую у них самой нерадивой хозяйкой.

– Из чего, из чего, – передразнила Зинаида, не отвлекаясь от еды. Теперь она с жадностью поглощала варенье из вазочек, – знамо, из чего супы‑то варят, из всего.

– Да этот вонял нетерпимо.

– От супа моего там воняло?! Там и без супа духами не пахнет. Из селёдки варила, взяла в магазине сырую, часть засолила, а головы что ж, выбрасывать, что ли?

– Да кто же из селёдки варит? Как мужик тебя только и терпел?

– Это ещё неизвестно, кто кого терпел. Ты лучше чайку мне подлей.

«Вот ведь утроба», – думала хозяйка, наливая полную чашку.

– Огурцов твоих не видела, может, эти утащили закусывать.

– Может, и утащили, я почём знаю. Мне там сидеть некогда, я кур пошла закрывать. Передачи интересные начинались. Юрки дома не было, бродил с компанией по деревне. Я на щеколдочку прикрыла и ушла. Петровна лежала, телевизор смотрела.

– Ну что, подруженьки дорогие, делать что будем? Не могла Лидушка подняться и уйти. Куда делась‑то? Я Юрку потолкала, а проку? Раньше вечера в себя не придёт.

– Давайте вместе сходим, – Вера Михайловна отставила чашку и потянула за рукав Кирилиху.

Три года назад Любовь Семёновна и подумать не могла, что так прикипит к своей соседке, так будет заботиться и переживать. И о ком? О Лидке, с которой что ни день, то скандал. То межу распашет, ненасытная, то кур в её огород на грядки выпустит. А сейчас сердце не на месте. Хотела по теплу попросить окрестных мужичков перенести ненадолго Лиду к себе да ремонт сделать в её комнате, а то лежит, а вокруг чернота прокопчённая. Пакет приготовила с бельишком, соседка усохла, в её ночнушки‑халатики влезет. Пока шли, вспомнила, как уговаривала своих подруг – Верку да Кирилиху, говорила, что дело это вместо Храма, которого в их селе никогда не было. «Грешили мы много, чего уж, да и сейчас все больше судим‑рядим. А дело это нам вместо покаяния зачтётся. Сами посудите, отправят Петровну в инвалидский дом, она там через месяц зачахнет. Да Юрка вроде как под присмотром, куролесит с оглядкой». Постепенно исчезала брезгливость, дом с липкими стенами не пугал, разве что одежду надевала похуже. И вечера стала в нём проводить не из жалости, не только из жалости к тщедушной фигурке, зарытой в грязные тряпки. Говорили долго, обсуждали передачи, книжки, прочитанные в юности, а больше мужиков своих ушедших. Говорили, смотрели обе на тусклый закат за мутным окошком, а будто и не закат за ним видели, а тот час утреннего обмирания, за которым буйство света начинается. И жалость рождалась иная, не от немощи да смрада, а от того, что сын Любови Семёновны далеко, за многими километрами, в своей семье с детишками, женой‑красавицей. И есть ей кого ждать в сытое летнее время, смотреть за играми внучат и сердцем отходить. А соседушка, хоть сын и рядом, радости этой лишена. Смотрела на неё Люба и думала, что так и живёт Лидуша, с вечным закатом за окном.

«Знаешь, я ведь жадная до работы была, на севере столько лет, всё думала, мол, приедем с Юркой, Юрку я там и родила. Был один, залётный, временщик, будто и приехал на север только для того, чтобы сыночка я прижила. Как узнал, что беременная, только его и видели. Мечтала: переберёмся на Большую землю, куплю себе квартиру, мебель, ковров разных. Глупая была. В этих мечтах и вся жизнь прошла. И Юрку упустила, а когда – и сказать не могу. Не видела я его, на работе от зари и до зари. А уж как поняла, что с парнем беда, быстрее на юг перебираться. Купили мы квартиру, хорошую, трёхкомнатную. Обставила её – живи не хочу. А Юрка и там себе дружков нашёл. Я хрусталь покупала – он из дома нёс. Беда. А тут встретил девушку. Молодой совсем, неопытный. Не понравилась она мне, да смолчала. Всё верила: свадьбу сыграют, поумнеют, детки пойдут. Свадьбу им справила богатую, два дня в самом дорогом ресторане гуляли. Стали со мной жить, а мне в радость, места‑то много. Да только через месяц сноха молодая стала к Юрке с разговорами приступать, а он – меня уговаривать. Разменяла я ту квартиру, им двухкомнатную в центре, себе комнатку в коммуналке. И года не прошло, пришёл сыночек ко мне жить, выгнала его жена молодая. Такая ушлая попалась, квартиру на себя переделала, а парень мой за порогом оказался. Я и защищать его не хочу, правду сказать, какой из Юрка муж? Он не на жену, в рюмку больше смотрел. На работе долго не задерживался. Я, разумеется, помогала, да только зря, выходит. А молодая ещё и забеременела, да не от Юрка, от любовника своего. Помню, злились мы, всё месть придумывали, каждый день проклятием начинали и заканчивали. Родила она инвалида, любовник бросил, а я Юрку подальше увезла, в деревню к вам. Боялась, что опять сойдутся, будет за чужим больным дитём ходить. А теперь за мной чужие ходят, такое, видать, мне наказание. Всю жизнь прожила, а главное только сейчас понимать стала», – откровенничала соседка вечерами.

– А правда ли, Петровна пела хорошо? – Вера Михайловна смотрела на подругу долгим взглядом.

– Ой, удивляюсь я вам, девоньки, они ещё концерты здесь устраивали, – Кирилиха рванула просевшую дверь.

От смрада першило в горле, слезились глаза. Затхлость, грязь, запустение, чёрные стены с обрывками обоев, липкие косяки, дверей давно уже не было. Комната Лиды отгорожена старой занавеской из искусственного бархата. Сквозь прожжённые дыры пробивается тусклый свет в коридор.

Пусто, серо‑жёлтые кучи тряпок вместо постельного белья. На прикроватной тумбочке всё та же тарелка супа и бутерброды, оставленные утром.

– Пела она хорошо. Выводит «На улице дождик» – слезу выбивает, – ответила Любовь Семёновна подруге.

– Музыканты, тоже мне, – услышали они голос Кирилихи из соседней комнаты, – вот ещё музыканты почивать изволят. А ну вставай, поганец, отвечай, куда мать девал?

В ответ какое‑то бормотание. Женщины бросились на помощь. Дородная Зинаида сволокла Юрка с дивана и теперь таскала его по грязному полу за сбитый вихор. Тот лишь отмахивался, тёр мутные глаза, порываясь принять вертикальное положение.

– Ну‑ка, бабоньки, несите мне воды, разом всех реанимирую, ишь устроили тут вертеп. Гришка, Славка, кому говорю, поднимайтесь. И ты, красавица общего пользования, открывай глазки‑то.

Кирилиха выплеснула принесённую кружку на Вику. Та подскочила и женщины с удивлением обнаружили, что из одежды на ней – только старая вытянутая майка.

– Стыд‑то прикрой, – не выдержала Вера Михайловна.

– Завидно, старые? Чай у вас такого нет, – пьяная женщина стащила остатки одежды и призывно завертелась.

– Фу, срам какой. Куда вы, изверги, Лидию Петровну дели? – Зинаида отпустила, наконец, мужика.

– Старуху? Куда мы её дели? У себя лежит, гниёт, что ей сделается? Нам теперь не до старухи, нам бы решить, кого я люблю сильнее: Гришаню или Славика.

– Пойдём, пойдём, бесполезно всё, – утягивала Любовь Семёновна подруг. Удушье схватило за горло, казалось, ещё мгновение – и она останется навсегда в этом вязком кошмаре.

Во дворе вздохнула полной грудью. Мартовская свежесть заполнила лёгкие.

– Синь, синь, синь, – тренькала синичка.

– И правда, синь подзаборная, – Зинаида уже исследовала руины сарая, – и следов никаких, нет её здесь.

– Нет. Не найдём мы её, девочки.