Меня убил Лель. Детектив
– Майор, ты, небось, сюда прямо с пикника прибыла?
– Нет, – сосредоточенно высматривая в пачке заныканную после утреннего кофе половинку сигареты, сообщила Долженко, – на происшествии за городом отиралась, а что?
– Потерпевшие бараний шашлык жарили?
– Ты чего пристал, потерпевшие в реке утопли.
– Отчего пахнешь костром, будто на даче была?
Не найдя заначки, Галина Николаевна достала целую сигарету, закурила:
– Не хрена не была. Уже года три. Бегаю, как гончая собака от трупа до трупа. Пятки горят. Пятками горелыми от меня пахнет! И не бараньими, а конскими…
– Это ещё почему? – не понял Исайчев.
– Потому что я больше конь, чем овца. Ты, Мишаня, голодный, что ли?
– Есть немного, – грустно отозвался Исайчев, – не успел позавтракать…
– Иди в гостиную там свёкор и муж. Муж сидит, икает…
– Икает?
– Он с тех пор как в ванной обнаружил свою супругу, так и икает. Записку ему прочесть позже дали. Сам не увидел. В прострации был. Прочёл и сразу в туалет. Целый час не выходил. Медвежья болезнь одолела. Я плетнёвских оперов под дверью поставила, чтобы слушали… Не дай бог… Утонуть не утонул бы, а вздёрнуться мог… Там в гостиной ещё его отец. Мужик кремень. Ходит, на всех покрикивает. Попроси его кофием тебя угостить. Может, сжалятся…
– Ты закончила здесь?
– Не совсем. Тебя ждала. – Долженко вынула из чемоданчика записку в целлофановом пакете и тростниковую дудочку. – Записку прочти. Дудочку на кровати самоубивицы нашли. Муж говорит, раньше её не видел.
– «Меня убил Лель. Прости Пётр», – прочёл через целлофановую плёнку Исайчев и, вернув пакет эксперту, взял из её рук другой с дудочкой. Повертел, разглядывая:
– Помнишь, Галя, детскую книгу «Путешествие Нильса на диких гусях»? В ней мальчик играл вот на такой тростниковой дудочке и завёл в пропасть целую стаю крыс.
– Нашего мальчика звали по‑другому – Лель. Он из другой сказки, – Долженко вновь затушила привычным движением фильтр сигареты и, виновато поглядывая на Исайчева, вновь полезла в сумку за следующей. – Не накуриваюсь, когда нервничаю… Чего только не делала, даже тряпку антиникотиновую на руку приклеивала – не помогает!
– Ну‑ка брось! – рявкнул Михаил. – В ящик сыграть хочешь? Третью уже смолить собираешься. Сдохнешь так. Ты не на то место тряпку клеила, надо было на рот.
– Не шуми, Мишань! – на шаг отступив от Исайчева, попросила Долженко, – эта здесь последняя…
– Здесь?! – озлился Исайчев, – Так, ты сейчас уезжаешь! В своей норке опять смолить будешь? Когда сделаешь экспертизу?
Долженко вопросительно взглянула на майора:
– Я что, пластырь не туда клеила? Ты говоришь на рот? И что это даст?
– Некуда будет вставлять сигарету… – хмыкнул майор.
– А‑а‑а ты в этом смысле? А есть как? Его на двадцать четыре часа ставят – иначе бесполезно. Эдак я схудну… Обвисну… Не молодая уже, – с серьёзным выражением лица ответила Галина Николаевна и, прикуривая следующую сигарету, бросила, – хватит ржать, давай работать! Отпечатки пальчиков отработаю, позвоню. Могу только пальчики… Больше ничего не нашла.
Исайчев вгляделся в темноту длинного коридора, спросил:
– Куда идти? Где здесь гостиная? Дверей‑то! Чёрт их разберёт… Кстати, почему нервничаешь? Чего вдруг? Случилось что?
Долженко, вытянув руку вперёд, грустно произнесла:
– Ты же её видел в ванной… Красота какая… Сердце щемит от жалости. Иди уже… Первый поворот налево или, может, направо. Муж там. Свёкор там. Я на воздух ушла. Сейчас дождусь пока воду спустят, ещё раз осмотрю её и домой, – она энергично зашагала в направлении парадного входа.
– Сердце дома надо оставлять, когда на происшествие едешь, – крикнул ей вдогонку Михаил.
– Так я не сердцем, я нервами нервничаю, – не оборачиваясь, ответила Долженко, – «следакам» положено физиологию знать, охламон!
Исайчев пошёл по лучу коридора, озираясь на закрытые двери и бормоча под нос:
– Вот, а моя жена говорит сердцем…
Поворот оказался только направо и, выполнив его, перед глазами Михаила открылась необъятных размеров гостиная с застеклённой от пола до потолка внешней стеной. Мебель гостиной строгих геометрических форм в чёрно‑серых тонах со вставками пластика и хромированного металла, витиеватый рисунок белого глянцевого потолка в точности повторяющий рисунок чёрного напольного покрытия, навели Михаила на мысль, что придётся иметь дело с крайне закрытыми людьми. Как‑то не вязалось добродушие и открытость с имеющейся обстановкой гостиной. Оценив её и плотные тяжёлые занавеси для декорирования оконных проёмов, возникшая в голове Исайчева мысль укрепилась.
«Ох, не люблю такие помещения, – подумал Михаил, – так и кажется, что непременно появится Дарт Вейдер. Для меня Иванушка на печке всё же ближе. Как же здесь мог появиться Лель? Он явно герой не этой сказки…»
– Проходите!
Исайчев услышал строгий голос. Он шёл из глубины чёрного велюрового кресла. Оно стояло в затемнённом углу комнаты и только вглядевшись, Михаил заметил выступающее из его прямоугольной спинки лицо мужчины, обрамлённое седыми волосами. Само тело, одетое в чёрный костюм и такую же водолазку, терялось в его мягких глубинах. Рядом с креслом, подвешенный за ручку, притулился светлого дерева бадик.
– Вы следователь Исайчев?
– Так, точно. Я есть он.
Мужчина встал, протянул для приветствия руку. Пожатие было жёстким, железным:
– Владислав Мизгирёв – свёкор Сони. Отец её мужа Петра. Вы всё уже видели? Присаживайтесь… Она ещё там? Михаил присел в кресло напротив.
– Нет. Её увезли…
– Куда?! – всполошился хозяин.
– Владислав? – решил уточнить Исайчев.
– Иванович, – поспешил добавить Мизгирёв, – а похороны?
– Владислав Иванович, есть порядок. Это не совсем самоубийство…
Мизгирёв вскинул пучкастые брови, не дал Михаилу закончить фразу:
– Вы думаете это убийство?
Исайчеву показалось, что на губах собеседника сверкнула и тут же погасла улыбка. Михаил пояснил:
