Мужчины, женщины и другие люди

Маша проглотила и его интонацию, и этот чересчур уловимый намек на снисходительное пренебрежение и неверие в брак по любви при столь неравном возрастном соотношении.

Главное для нее было – не осуждать и, разумеется, никогда не обсуждать Вадима Валерьевича с посторонними. Да что с посторонними, даже себе в мыслях она не могла подумать о нем дурно. Этого не было. Но просто вольно, без официальностей, хотя бы про себя мысленно именовать его Вадик она не умела. Для нее он даже во сне был Вадим Валерьевич, генерал запаса. Герой Советского Союза, он был всегда прав. Всегда безупречен, и все ее внутреннее «я» благоговело и было преданно ему до крайности. Даже свою сестру Марианку, которая в общем‑то и взяла ее в свой дом, пустила в свою жизнь и которая давно уже считала Маняшу таким же членом семьи, как Максика и Гишу (мраморные таксы – одногодки), даже Марианку Маша в глубине души осуждала за недостаточную любовь к Вадиму Валерьевичу. А Вадим, прочувствовав однажды, что тихоня‑Маня целиком и полностью «его» человек, уже не стеснялся ее и не закрывался в кабинете, когда звонил любовнице – толстой Тамаре Петровне, своей бывшей одногруппнице, с которой связывали давние и прочные отношения полудружбы – полуродства. Маша даже один раз видела эту самую Тамару Петровну, которую Вадим по телефону называл не иначе как по имени‑отчеству. По его просьбе (полушепотом, адрес записал на бумажке) Маша, скоренько накинув на плечи куртку с капюшоном, заспешила в Староконюшенный отдать Тамаре Петровне билеты в Большой, которые совсем неожиданно достались Вадиму на работе. Эту просторную квартиру поблизости от себя сделал ей, конечно, Вадим. Как узнала Маша гораздо позднее, он всю жизнь таскал Тамару Петровну за собой и селил ее в безопасной приятной близости от своей семьи. Сначала от первой, с Лелькой, а потом от второй, нынешней, с Марианкой. Она «пожила» с ним и в Питере, и в Харькове, и на Камчатке, и даже в Афганистане два раза была у него за время его службы. Случайно обнаружив свой секрет, хотя называть эту связь секретом было скорее комично, чем правильно, но, доверившись раз, Вадим больше и не скрывал своих отношений с женщиной из Староконюшенного. Было и такое, что днем, в обеденный перерыв, когда Марианна всегда сажала детей к столу, он позвонил и пригласив к телефону Машу, просил ее принести ему в «тот дом, где, Машенька, Вы уже бывали» его черный костюм и галстук «на Ваш, милочка, вкус, но поярче».

В тот вечер он вернулся домой к двенадцати и восторженно рассказывал о презентации, на которую его так некстати затащили прямо с работы. Уходил он рано, Марианна десятый сон видела, а потому и подмену с костюмом обнаружить не могла.

У Марианны, как и большинства женщин ее круга, существовал стереотип любовницы – разрушительницы домашнего очага. Хищной, алчной, длинноногой блондинки, стремящейся прибрать деньги супруга и по возможности выжать из него как можно больше. Любовница обязательно должна была быть неприлично молода, ухожена и ненасытно сексуальна. Образ увядшей взрослой некрасивой подруги мужа не мог прижиться в ее сознании как источник потенциальной опасности. Но все‑таки, блюдя семейный очаг, Марианна развесила в спальне вульгарно увеличенные свадебные фотографии, где все брачующиеся редко схожи с самими собою в реальной жизни. Пара Марианна – Вадим не стали исключением, она в открытом кружевном красном платье, что придает особую нелепость ее юному белокожему лицу. Она боялась контраста возраста – красное платье скрадывало большую возрастную несовместимость и делало молодую Марианну зрелой дамой. Вадим выглядел то ли усталым, то ли недовольным, а, скорее всего, и то и другое вместе. Ему подсказали, что он должен держать «молодую» под локоток – так, чуть касаясь, налегке, а не обнимать за плечи двумя ручищами. Так он и застыл неестественно на почтительном расстоянии от невесты, что придавало всей паре вид весьма неискренний и несимпатичный. Короче говоря, свадебные фото были не лучшими из их семейного архива, и какая‑то натянутая торжественность занижала трепетность момента. Но Марианна все равно любила эти фотографии и любовалась ими вполне честно. Ей доставляло радость сознание законности и стабильности ее жизни. Прочности и официальности. Она вряд ли согласилась бы на тайные отношения, какой бы страстью они ни были отмечены. Для нее публичность и само понятие социальной защиты было превыше любовных переживаний.

Такой фотовыставкой свадебной церемонии была орнаментирована супружеская спальня, как бы косвенно напоминая: «Вот, мол, мы в законном браке, не забывай об этом, милый».

А у Тамары тоже было много фоток, засунутых за стекла книжных стеллажей. Полинявших, черно‑белых, очень старых по качеству и юных по изображенным на них лицам. Было только одна их с Вадимом общая фотография, где с трудом угадывался генерал‑майор КГБ, а в то время студент юрфака, и тоненькая лохматая девочка, прикуривавшая у него папиросу. Он сидит спиной к объективу, за ее плечами угадываются очертания Сулахат – той женщины, которая так и лежит на спине за домбайским ледником. Это было их первое восхождение.

Категория 2Б, и оба получали первое альпинистское крещение – значок альпиниста.

Тамара пошлепала на кухню и оттуда закричала:

– Ужинать будешь?

Он, улыбаясь, пошел вслед за ней и засмеялся:

– Томка, так и говори, макароны хочешь? Хочу, конечно. Я ведь обожаю твои макароны!

Если речь шла об ужине, Тамара пользовалась исключительно макаронами – простыми советскими на вес, завернутыми в серую бумагу. Таких макарон еще днем с огнем надо было бы поискать в наше время импортного изобилия, но Тамара Петровна покупала их много лет во дворе в лавке, как по старинке она звала дворовый магазин. По утрам была неизменная яичница, а обеды не существовали попросту, на случай прихода Вадима предлагалась баночка шпрот или бутерброды с сыром.

Вадим знал, насколько она неприхотлива, и временами сердился на нее.

– Тома, что это такое?

– Как что? Вадик, это свечи. У меня лампа перегорела, хорошо, в шкафу нашла две свечки.

– Ты читаешь при свечах?! С твоей‑то глаукомой? – возмущался Вадим – Завтра поедем выбирать торшер.

– Вадюша, не придумывай, мне ничего не надо.

– Томка, скажи, а почему мы не поженились с тобой сразу после второго курса? Ведь уже с того времени мы были практически неразлучны.

Томка затянулась толстой беломориной и прищурившись, стараясь спрятать улыбку, глядя на него, сказала:

– А оттого, Вадюша, что у нас с тобой не было сексуального влечения друг к другу.

«Сексуального» она произнесла, как говорили слова «фен», «крем», «секс» старые москвичи.

– Тебе всегда нравились грудастые блондинки с широкими бедрами. Правда, ты ни с одной из них не знал, что делать, когда вылезал из постели.

Она по‑доброму рассмеялась. Вадим подошел к креслу, встал на одно колено, взял ее руки, прижал к губам и сказал:

– Томка, как же я тебя люблю!

Безусловно, если бы этот брак состоялся, это был бы брак по духовному расчету. Они были друг для друга самыми лучшими – близкими и понимающими с полуслова собеседниками. Слушателями и говорящими.

В жизни трудно приходит осознание, что главная роль не твоя. Что ты закадровый персонаж, не выведенный автором на передний план. Так было у меня. Когда во втором классе в буфете какой‑то старшеклассник крикнул:

– А ты, хромая, чего тоже в очереди стоишь?