Мужчины, женщины и другие люди

Вадим задумался. Он вспомнил, как полюбил Марианку. Как и за что. Ведь невероятно отдавать себе отчет в том, когда и как наступила любовь, но у Вадима все было четко, по‑военному определенно и конкретно. Если бы с него потребовали рапорт о том, когда он влюбился, он незамедлительно бы отчитался, что, мол, дело было так и так… То лето на даче Вадим женихался с семнадцатилетней Марианной. Она была дочерью высокого чиновника, а Вадим уже со всеми полагающимися ему привилегиями свеженьким генерал‑майором. Их дачи были практически напротив друг друга, и вечерами он приглашал ее гулять, и после они допоздна сидели в беседке перед большим пузатым самоваром, который, как и положено в приусадебном хозяйстве, раскочегаривала шустрая деревенская Нюра – местная девушка, прислуживавшая дачной элите. Вадик пошутил, очевидно, не вполне уместно и чем‑то обидел юную Марианну, на что она, надув губки, выкрикнула: «Дурак ты! Просто дурак!» Побежала прочь от него к дому. И Вадима так поразило это обращение, такое мальчишески‑озорное, такое детски‑невинное. «Дурак, дурак, – все повторял он про себя, веселясь, – вот здорово, я – дурак!» Уже много‑много лет он слышал свое имя только в совокупности с отчеством и чаще всего окруженным эпитетами «многоуважаемый, горячо любимый» и прочими, и вдруг он почувствовал себя мальчишкой, пацаном на даче среди этих огромных сосен – все как в детстве – только вот сесть бы на старенький скрипучий велик – крикнуть ей вдогонку: «Сама ты дура!» – и крутить педали, мчась в сторону речки. Но не было велосипеда – была только новая «Вольво» – и прыти такой тоже уже не было. Никто никогда не позволял себя так к нему обратиться: «Дурак!» Подчиненные замирали в его присутствии, женщины говорили тоном благоговейным, иные даже в постели не решались обратиться к нему не по отчеству. А Марианка смогла – значит, она видела в нем мальчишку, а не генерала. Значит, для нее его регалии – чушь собачья. Вот за такой мимолетный эпизод и полюбил Вадик Марианну.

– Просто разные книжки мы с Марианкой читали в детстве. А с тобой мы читали одни и те же книжки. Люди в разных концах страны, в разные эпохи – советского застоя и перестроечной оттепели, в разных социумах, а, блин, книжки одни и теж…Ты поняла или нет? – он пристально ощупывал взглядом мое лицо. – Томка родная. Вся насквозь – она будто мое второе я. Она никогда меня не осуждает… не… Бабам всем только деньги нужны были. Даже сейчас у Марианны все есть, и то она строго проверяет каждое пятое число месяца, перевел ли я на ее карточку полагающиеся ей три штуки. А в Афган, между прочим, Лелька ко мне не полетела: страшно ей было, боялась. А Томка полетела и жила там со мной. И я пользовался ей. В прямом смысле слова пользовался по три раза на дню. В Москве мне недосуг с ней было, а там среди бомбежки, стрельбы, крови, цинковых гробов, которые шли в Союз понедельно, там было время и было желание. Осатанел без бабы, и с Томкой было даже о‑очень ничего. А в Москву вернулся, и опять все стало, как раньше: с Томкой духовность, а с блондинками – траханье. Я даже в постели так к ней относился… – он сплюнул, – ну как тебе это объяснить…

– Не надо, не объясняйте – я знаю как.

Он посмотрел на меня внимательно и удивленно, будто только впервые увидел, что я рядом, и непроизвольно опустил глаза на мою ногу. Я давно уже, с тех пор как живу в их доме, ношу пошитые на заказ ортопедические ботинки, и благодаря разным каблукам хромота почти не видна. Он явно бессознательно вспомнил о моем изъяне и поспешно сказал: «Прости». Перед моими глазами пронеслись все три как один унизительные Николашины попытки сделать секс со мной приятным для себя времяпровождением. Но у него, как и у Вадима Томка, я не вызывала желания. Формулировка примерно такая: «Да, она очень хорошая. Но трахать ее не хочется».

«Маша, перед вами мразь», – и он зарыдал в голос. Страшно. Я никогда не слышала, как плачут мужчины. Видела только безмолвные мужские слезы – скупые, как их называют. И то в кино. А он скулил, выл, стонал, как раненый волк в капкане. Он и впрямь был похож сейчас на волка – голова серо‑седая, волосы приглажены назад. Нос заострился. Да и жизнь его была капканом.

Потом он вдруг резко высморкался, вытер глаза и строго, по‑деловому взял себя в руки.

– Маша, я вам все это рассказываю не просто так, чтобы… – он посмотрел на часы и стал говорить почти скороговоркой. – Хочу вас просить ехать с нами. Вы переводчик и вообще эрудированный человек. Томке будет с кем душу отвести – о чем со старым солдафоном можно говорить? А главное, Маша, – он опять подавился рыданием и закусил кулак, – вы…я помню Темочке… на даче уколы… помните? И он не плакал, только вам и давался, вы… – он снова заплакал – умеете колоть… Я… боюсь, один с Томкой я не смогу быть все время веселым. Мы очень чувствуем друг друга, и она поймет, что меня тяготит… А вы снимете напряжение. Простите, Маша, я бестактен. Но мне очень плохо. Очень. Я как загнанный зверь. Я все, все готов сделать для нее, но уже очень поздно, уже ничего не нужно. Я бы начал жизнь с чистого листа с Томкой, я бы, я… – он махнул рукой и замолчал. – Как глупо и быстро жизнь прошла. Служил, верил во что‑то, жил, как на черновик…

Теперь была моя очередь говорить:

– Вадим Валерьевич, я не поняла, куда и когда вы едете. Куда мне надо ехать, но… – я остановила его жестом, – мне неважно куда, конечно, я еду с вами.

– Маша, – он погладил меня по голове. – «Спасибо» – это не те слова, которые я должен вам говорить. Я хочу целовать землю, по которой вы ходите, – и сразу став серьезным и спокойным добавил, – вчера я отдал делать ей паспорт. А через неделю мы вылетаем в Чили – пробудем три дня в Сантьяго, оттуда летим на остров Пасхи. И живем там, сколько она захочет или выдержит, потом… Потом, если у нас еще будет чуть времени… Мы… – он тяжело вздохнул – если она будет в состоянии, мы поедем в Голубые горы.

Мы выходили из темной арки на Сивцев Вражек.

– Голубые горы, Вадим Валерьевич, – это в Австралии.

Он строго посмотрел на меня и остановился.

– Да‑да. Конечно. Очень может быть. А почему, собственно говоря, их зовут голубыми? Вы не знаете?

– Потому что они сплошь покрыты эвкалиптовыми лесами, и выделяемые в сильной концентрации масла создают над ними голубое облако.

– Блин, ну все‑то ты знаешь. Тоже интеллектуалка. Как Томка, – он еще раз посмотрел на меня уже совсем другим взглядом. Мужским, оценивая мой непрезентабельный внешний вид в совокупности с высоким интеллектом.

– Почитайте о Чили, Маша, и об истуканах тоже, – он улыбнулся мне дружелюбно и пошел в сторону Смоленки к МИДу.

В самолете мы с Тамарой пятнадцать часов просидели бок о бок. Так захотел Вадим. Мы не могли наговориться. Говорили о Малларме, Рембо, обсуждали Позднее Возрождение, Катю Медведеву, Гребенщикова. Тамара рассказывала, как еще в университете они отмечали Новый год и под бой курантов, сидя за сколоченным самодельным общаговским столом, загадывали желания. Вадим не унимался и все приставал: «Ну что ты загадала?» Очевидно, ему казалось, что это связано с ним.

– А я просто так ему сказала: «Мечта моей жизни – прилететь на остров Пасхи и посидеть в немой близости, окруженной каменными загадочными истуканами». Тогда Вадик еще ничего не знал о них. Я рассказывала ему легенды и теории, связанные с появлением этой древнейшей цивилизации, о предполагаемой болезни левизны…В общем, он тоже проявил интерес к этому, никогда больше мы не возвращались к этим чилийским впечатлениям. Но, оказывается, Вадик помнил об этом столько лет!

Тут вдруг без всякого перехода Тамара сказала: