На краю любви
Ася чуть нахмурилась:
– Ты о чем? Хочешь сказать, что Никита и после свадьбы к этой мадам Сюзанне будет хаживать? Пыльцу с розанчиков сдувать?
Юрий уставился остолбенело, но потом разразился смехом:
– Ай да Аська! Ай да вострушка! Коли такой окажешься в супружестве, да не только в речах дневных, но и в тиши ночной, то можешь не бояться, что Никита от тебя сбежит. Я бы не сбежал, вот ни за что не сбежал бы, клянусь!
Ася вдруг залилась краской, смутилась, опустила глаза…
«Что это с ней такое? – удивился Юрий. – А вдруг… вдруг она в меня влюблена? В меня!!! А почему бы и нет? Свадьба с Никитой послезавтра, так ведь за эти дни любую игру переиграть можно! Что, если сейчас пасть к ее ногам и признаться в чувствиях? Глядишь, дело по‑иному перевернется: я всем завладею, и тогда Никитке придется у меня попрошайничать, а не мне у него!»
Его даже в жар бросило, он даже зажмурился блаженно, как вдруг почувствовал, что кто‑то дергает его за руку, и услышал взволнованный Асин голос:
– Юраша, что ты, что?
– Помрачение у него, не иначе! – воскликнул рядом другой голос, погрубее. – Оморок!
Юрий зло раздул ноздри. Он знал за собой такую слабость: иногда до такой степени глубоко погружался в мечты, что с трудом из них выныривал. Самое неприятное, что так властно им одолевали, к сожалению, мечты несбыточные. Держаться презрительно со всеми подряд (кроме, понятное дело, людей именитых и денежных!), напускать на себя цинизм и равнодушие Юрий научился весьма ловко, что давало ему право называть своего родственника Никиту Широкова болваном и мальчишкой (при этом они были почти ровесниками), однако же Никита к бессмысленным мечтаниям вовсе не склонялся в отличие от Юрия!
– Ты его, барышня, по щекам наверни, да покрепче, чтоб очухался! – снова раздался неприятный, грубый голос, и Юрий, открыв глаза, увидел, что Ася смотрит на него испуганно, а извозчик, повернувшись на своем сиденье, откровенно хохочет.
– Молчи, деревенщина! – зло бросил Юрий. – Чего стоим? Поехали!
– Да приехали уж, пока ты, барин, глаза закатывал!
– Ржать у кобылы своей научился, что ль? – процедил сквозь зубы Юрий, и кучер закатился так, что едва не свалился с козел:
– Да это мерин, неужто не видишь?
Юрий, вспыхнув, рванулся было вперед (припадки лютой ярости были ему свойственны так же, как приступы мечтательности), как вдруг рядом кто‑то негромко спросил:
– Что происходит, Анастасия Васильевна? Почему вы здесь?
Юрий повел глазами, увидел рядом с пролеткой незнакомого мужчину и обнаружил, что пролетка стоит уже у крыльца «Купеческой».
Ах ты черт, так ведь уже до места доехали, покуда Юрий свои мечты лелеял!
– Ох, извините бога ради, но с этим домом вышло что‑то непонятное, он оказался заперт… – несвязно начала объяснять Ася.
– Асенька, как ты сюда попала?! – услышал Юрий веселый девичий голосок.
Ну вот, и Лика тут как тут. И несказанное изумление на личике. Все как по нотам разыграно!
Девушки трещали как сороки, а Юрий настороженно уставился на незнакомца. Тот был роста выше среднего, на первый взгляд лет около тридцати.
Юрий по привычке всякого бонвивана[1] первым делом оценивал одежду.
Черный матовый (сразу видно, что из бобрового фетра, дорогой, разорительно‑дорогой!) цилиндр тот держал в левой руке, а правой поддерживал Асю, помогая ей выйти из пролетки.
Серый сюртук сидит как влитой; под черными панталонами со штрипками угадываются мускулистые ноги умелого всадника или привычного пешехода. Башмаки, конечно, лакированные. Жилет серый; галстух, или шейный платок, завязан безупречным и в то же время затейливым узлом, как если бы этот человек внимательнейше проштудировал трактат Оноре де Бальзака «Искусство ношения галстука» (Юрию книгу сию раздобыть не удалось, только наслышан был о ней); в петлице никакой булавки, никакого пошлого цветка.
Скромно и элегантно.
Юрий, остро ощущая, что серый фрак его под мышками зашит не слишком умело, башмаки не блестят и пошло скрипят, на лиловом жилете вульгарные бронзовые пуговицы (зря надеялся, что сойдут за золотые!), цилиндр так и блестит (шелк третьесортный!), а от завитых волос несет помадой «Violette»[2], неприязненно взглянул в лицо незнакомца.
Лицо загорелое, обветренное; со лба на щеку спускается узкий бледный шрам. Бакенбарды выглядят замечательно ухоженными, однако темно‑русые, с чуть заметной проседью на висках волосы попросту зачесаны назад: надо лбом никакого модного кока. Не жжет, стало быть, волосы раскаленными щипцами для завивки ежеутренне! Брови близко сходятся к переносице, придавая лицу вид не то настороженный, не то хмурый; карие глаза смотрят холодно, неприветливо, узкие губы чуть поджаты… Презрительно поджаты, показалось Юрию, который был мнителен и обидчив!
– Лытки подбери, молодой, чего выставил на полдороги! – донесся до него пренебрежительный голос извозчика. – Не ровен час, колесом отхряпает! Опосля вожгайся с тобой!
– Что ты сказал? – удивился незнакомый человек. – Это что же за язык такой?
– Да я не вам, сударь, а тому вон господинчику, – весело сообщил извозчик, мотнув бородой в сторону Юрия. – Что ж до языка, то все кучера в Нижграде промеж себя этак‑то калякают. И лихачи, и «ваньки», и ямщики, и всякие прочие погонялки. Мы друг дружку понимаем, а нас не всяк поймет!
– Но давеча, на Рождественке, ты нормально говорил… – хлопнул глазами Юрий, который отродясь не слыхал ни о каком таком особенном наречии, но извозчик только ухмыльнулся:
– Нонеча не то что давеча! Засим прощевайте, господа хорошие! Вам, барышня, жениха доброго, а вам, сударь, – извозчик взглянул на незнакомца и сделал движение, словно хотел почтительно сорвать с головы «гречневик», но почему‑то передумал и только поглубже его насунул, – а вам прибыли без убыли!
– Спасибо большое вам, – оторвалась наконец от болтовни с Ликой Ася. – Пожалуйста, Федор Иванович, расплатитесь с этим добрым человеком, он нас так выручил, а я, растяпа, все деньги в Хворостинине забыла!
– К счастью, я нигде ничего не забыл, – сухо проговорил незнакомец и вручил извозчику полтинник.
Юрий скрипнул зубами от жадности.
Вот ведь швыряется деньгами! А тут сидишь весь в долгах как в шелках!..
[1] Бонвиван (от франц. bon – добрый, хороший и vivant – живой, бойкий) – щеголь, фат, прожигатель жизни.
[2] Violette – фиалка (франц.).
