Назови меня по имени
Маша засмеялась и успокоилась. Оказалось, они с отцом даже думали одинаково! Ей вдруг открылось, что для того, чтоб двум людям быть счастливыми вместе, разговоры совершенно необязательны. Никакого кафе‑мороженого в тот день ей уже не хотелось.
Маша накинула пальто и, прихватив бокал, вышла на балкон. День стоял зеленовато‑серый, тусклый.
Перед глазами снова и снова навязчиво возникало мягко подсвеченное окно первого этажа знакомого дома в Колпачном переулке. Она уже никогда не узнает, ночевал ли там сегодня маленький Хомяк, а может быть, в квартире гостила бывшая жена Марка. Маша ни за что никому не расскажет о своей слабости и теперь ещё долго будет чувствовать себя кем‑то вроде галки, приблудившейся с Ивановского подворья, галки, что случайно летела мимо и заглянула в чужое окно.
Существо, которое пришло незваным и ушло никому не нужным. Давным‑давно в Машиной жизни, кажется, уже было что‑то подобное, её совершенно точно кто‑то однажды так назвал, вот только нужно вспомнить когда и кто.
Сигарета отлично прояснила мысли, и, даже не сделав ещё третьей затяжки, Маша уже вспомнила, кто и когда говорил ей слова, так цепко засевшие в её голове. Дело было связано с одним тайным знанием, которым старшая сестра однажды щедро поделилась с младшей.
– Мама сказала, что у них с папой уже давно всё расклеилось, – скорбно поведала Алька, сидя на кровати в детской.
На старшей сестре были надеты трикотажные колготки фиолетового цвета, которые всегда собирались гармошкой. Ноги она выгнула колесом: коленки растопырила, а носки смотрели друг на друга.
– Всё расклеилось ещё до твоего рождения. Так мама сказала.
В Алькиной интонации звучало превосходство – власть знающего человека над незнающим. Маша сидела внизу, на ковре, и смотрела на Алькины ноги.
– Врёшь. – Маша очень старалась, чтобы голос её звучал как можно более безразлично. – Если бы у них с папой всё расклеилось ещё до меня, то я бы никогда не родилась. Дети рождаются, если мама и папа друг друга любят.
– А вот мама сказала, – Алька гнула своё, – ты родилась случайно.
В детстве Маша ещё не вполне понимала, что от сказанного слова может быть больно.
– Враньё, враньё! – прошипела она.
Потом подползла ближе и пнула Альку, целясь в коленку. Потом ещё и ещё. Ей хотелось разбить противный фиолетовый эллипс.
– Дура, дура, Машка дура! – отбивалась Алька. – Ты родилась случайно, поняла? Никто не хотел, чтобы ты родилась. Мама сказала!
Она тоже начала пинаться – её тапочки на жёсткой подошве мелькали прямо возле Машиного лица. Младшей сестре оставалось только уворачиваться – она так и не догадалась встать с ковра, а старшая быстро приняла выгодную оборонительную позицию. Наконец младшая извернулась, схватила старшую за ногу и укусила чуть повыше лодыжки. Алька взвыла и рухнула на пол.
– Ты случайная, случайная!
Девочки катались по полу, вцепившись друг другу в плечи, в волосы – во всё, до чего можно было дотянуться. Они пыхтели и визжали – пока не прибежала бабушка и не задала им ещё большего жару.
Кстати, взрослая Алька начисто забыла про драку. Как‑то раз через много лет Маша пыталась напомнить ей про себя «случайную», но сестра только мотала своей красивой головой и расширяла глаза, миндалевидные, чуть зауженные к вискам, подведённые тоненьким чёрным карандашом.
Ф‑фух. Ну, вот теперь всё встало на места, сказала себе Маша и потушила окурок.
Ничего, мы ещё поглядим, кто здесь в вашем прекрасном мире случайный. Кто здесь нужный, а кто ненужный, подумала Маша, глядя вниз, на голые кроны деревьев, на крыши домиков частного сектора.
До окон седьмого этажа доплыл запах дыма берёзовых дров; там, внизу, жители частного сектора топили печи. Запах воздуха над подмосковным городом, на окраине которого стоял Машин дом, невозможно было спутать ни со столичным, ни с петербургским. Печной дух стал неотъемлемой частью её новой родины.
Когда Маша уже домывала посуду, стукнула дверь детской. В коридоре появился Петька. Он стоял на полу без тапочек, в одних трусах и майке, потирая глаза основанием ладони.
– Обуйся! Простудишься.
Маша домывала противень, на котором остался пригоревший жир.
– Выходит, я к папе еду всего только на одну неделю? – спросил Петька. – Так мало?
– А тебе надо на сколько? На всю жизнь, что ли? – Маша потрясла пузырёк с чистящим средством, пытаясь добыть оттуда ещё хотя бы каплю.
Подняв голову от раковины, бросила Петьке:
– Умывайся давай, сейчас в магазин пойдёшь.
Но Петька всё ещё стоял в проходе.
– Мам.
– Ну, что ещё? – Она строго на него взглянула. – Не ковыряй обои, кому сказано!
Петька вздохнул.
– Мам, а можно… Можно, я прилечу обратно не одиннадцатого, а тринадцатого?
– Чего‑о? – Маша вскинула брови. – Ты в прошлой четверти столько занятий пропустил, еле нагнал. И снова отдыхать собрался?
– Ну ма‑ам…
– Нет, это просто кошмар какой‑то!
Она сдёрнула со стены пёстрое вафельное полотенце, размахнулась и, подскочив к Петьке, шлёпнула его по голым коленкам:
– Умывайся, кому сказала!
Сын отпрыгнул и скрылся в ванной. И уже когда Маша, шумно сдувая со лба упавшую прядь, забросила полотенце на плечо и вернулась на кухню, дверь ванной комнаты отворилась, и оттуда высунулась растрёпанная Петькина голова.
– Ма‑ам? Может, я всё‑таки останусь до тринадцатого?
Глава 4
Способ пережить третье января был только один: покрепче сжать зубы и пореже смотреть на циферблат. «Дежурства в школе никто не отменял», – говорила директриса. На один день Маша должна была забыть о каникулах и приехать на работу, чтобы потом, в конце дня, снова отыграть всё обратно и сделать вид, что отдых продолжается. Вечером Марк ждал её в гости, а ради этой встречи стоило потерпеть и всё остальное.
