Назови меня по имени

Маша добралась до школы, как и положено, к девяти часам. Дороги в городе стояли непривычно свободные, каждый пятый светофор не работал и мигал жёлтым светом. Такой же пустой и неуютной показалась Маше её собственная квартира, которую она покинула сегодня без сожаления.

Она вспоминала вчерашний Петькин отъезд и то, как сын торопился поскорее покинуть зал регистрации, чтобы пройти наконец за белую пластиковую перегородку, на территорию свободы, где никто не окрикнет, не одёрнет, не прикажет надеть шапку. Маша прекрасно понимала, что ребёнок, конечно же, не перепутает номер выхода и отыщет своё место в самолёте. Волноваться было не за что. И всё‑таки… Она впервые отпустила его лететь одного и до последней секунды пыталась задержать сына – чтобы сказать ему что‑то, и ещё, и ещё, повторить какие‑то бессмысленные предостережения.

После возвращения из аэропорта день прошёл быстро, словно промелькнул. Такой же короткой оказалась ночь – и Маша словно бы перенеслась из вчерашнего дня в сегодняшний, прямо в здание школы.

 

Дверь открыл дежурный охранник, седоватый человек в чёрной форме с нашивкой.

Во время Машиного дежурства должны были прийти рабочие, чтобы начать белить потолок в комнате группы продлённого дня; в обязанности дежурного учителя входил контроль за работой мастеров. Рабочие пришли почти одновременно с Машей. Она проводила их на второй этаж, и через несколько минут по гулким школьным коридорам прокатились характерные звуки; в комнате отдыха двигали мебель. Старший работяга зычным голосом отдавал команды младшему на их родном языке – наверное, на таджикском, решила Маша. Младший послушно выполнял указания. Для порядка потоптавшись одну или две минуты в помещении продлёнки, учительница прикрыла дверь и оставила мастеров в покое.

Трёхэтажное здание школы было старым и типовым. Оно давно требовало ремонта, который производился точечно, большей частью в каникулы и в основном с помощью денег, добытых через родительский комитет. Например, на ремонт помещения продлёнки, которое принято было именовать «комната отдыха», денег дали родители Данилы Красневского, выпускника из 11‑го «А» класса.

Маша уже третий год писала заявки на установку новых пластиковых окон в кабинете русского языка и литературы, но её требование всё ещё числилось в конце списка, хотя многие другие хозяйственные запросы, поступившие гораздо позже, странным образом решались без очереди.

– Будет лучше, если вы сами попытаетесь найти средства для установки окон, – намекала Маше Нинель Валентиновна. – Поговорите с родителями слабых учеников.

Маша не умела выбивать деньги из родителей. Не умела и учиться этому не желала; лет семь назад, на одном из педсоветов она чересчур резко – как это свойственно молодым и неопытным людям – высказала своё мнение о подобном способе поиска средств. Машина принципиальность надолго настроила против неё почти весь педагогический коллектив.

– Жаль, не застали вы Инну Сигизмундовну, – ответила на Машин выпад одна из её старших коллег. – Сталинистка, выжившая из ума. Вы с ней очень похожи.

Инна Сигизмундовна считалась легендой школы. Коллеги терпеть её не могли за то, что взяток от родителей она никогда не брала, а в спорных ситуациях всегда рубила правду‑матку. Старуха дожила до звания заслуженного учителя, и, так как никто не мог заставить её добровольно проститься с преподаванием, в восемьдесят два года Инну Сигизмундовну вынесли из школы ногами вперёд в буквальном смысле слова.

После педсовета, где Машу сравнили с «выжившей из ума сталинисткой», молодой учительнице так и не удалось наладить дружеские отношения со старшими коллегами.

Ещё одной причиной постоянных конфликтов учителей и начальства были школьные дежурства.

Вменить учителям обязанность дежурить по школе в праздничные дни было частью приказа, который администрация утвердила на заседании школьного правления. Пункт значился в Уставе, но содержимое этого внутреннего документа сильно расходилось с содержимым Трудового кодекса. Молодые учителя время от времени пытались оспорить Устав и отказывались дежурить, но противостояние директрисе, что ни говори, было делом рискованным. Бунтари в коллективе долго не задерживались. Им создавались особые условия, и они уходили сами.

Директриса Нинель Валентиновна давно уже перешагнула пятидесятилетний рубеж, но одевалась в голубые, розовые и светло‑серые приталенные костюмы, чем задавала пример всем женщинам, работавшим под её руководством. В любой черте начальницы глубоко отпечатались следы власти и упорного пути к ней. Её нижняя челюсть с рядом желтоватых зубов настолько неестественно выпирала вперёд, что всё остальное в её внешности казалось второстепенным: и крупные родинки на лбу, и тяжёлые веки, и бульдожьи брыли, размывавшие контур лица, всегда покрытого тональным кремом. Все знали, что под плотным слоем косметики директриса прятала большое красное пятно в форме бабочки, крылья которой соединялись на спинке носа. Много лет Нинель Валентиновна носила одну и ту же причёску – платиновую халу на затылке, закреплённую шпильками.

Манера работы Нинели Валентиновны была тоже бульдожья: использовать выгодные связи, поощрять нужных людей, избавляться от ненужных, а проблемы закатывать глубоко в бетон. Директриса держала в тонусе весь учительский коллектив. Справедливость была ей не чужда, и Маша уже не раз убеждалась в этом, но, как человек старой закалки, Нинель многие сложности решала по старинке, единым росчерком пера. Чтобы решать, на каких бумагах ставить этот росчерк, советчики ей не требовались.

Нинель подписывала графики дежурств почти не глядя, полностью доверяя человеку, составлявшему их. Этим человеком была одна из трёх администраторов‑завучей, Анна Сергеевна Горячева.

Анна Сергеевна выглядела довольно молодо, вернее сказать, моложаво. Косметика, маникюр, брови, старомодно выведенные в тонкую ниточку, каштановое каре с идеально прокрашенными корнями, всегда эффектные, хотя и некрупные, серьги. На безымянном пальце Горячева носила широкое обручальное кольцо, хотя вся школа знала, что классная 11‑го «А» никогда не была замужем. Анна Сергеевна занимала должность заведующего учебной частью всего лишь полтора года. До этого назначения она, как и Маша, была обычной учительницей русского языка и литературы.

Восемь лет назад, когда Машу взяли преподавать русский язык на четверть ставки, Анну Сергеевну сделали Машиной наставницей. Горячеву невероятно раздражало, что девушка устроилась в их школьный коллектив по большому блату, через знакомства профессора Иртышова. Но другого способа найти работу учителя у Маши тогда не было: когда она приехала в Москву, у неё за спиной имелось всего лишь несколько лет обучения в Педагогическом институте и смутные воспоминания о практике, которую она проходила в одной из петербургских школ.

Так как поначалу Маша поступила на исторический факультет, а на филфак перевелась уже позже, на своей первой практике она вела историю у шестых и восьмых классов и рассказывала детям о Великой французской революции, сама не имея об этом событии никакого представления. Дети на уроках ходили по классу, плевались жёваной бумагой, врубали на полную громкость какие‑то модные синглы. Один раз Маша посреди урока в слезах выбежала из кабинета. Но уже в Москве, когда встал вопрос о выживании, в Машином характере вдруг появилась неожиданная жёсткость.