О чём думают медведи. Роман

Еще он часто говорил загадками. Как‑то, обнаружив у меня на столе армию разноцветных пластилиновых медведей (мне было лет восемь), отец наклонился ко мне, обнял и сказал доверительно: «Только очень маленькие фигурки медведей – не больше двух миллиметров в холке – передают их суть. Когда они размером с букашку, сразу становится понятен их секрет». Когда дело касалось медведей, он становился очень сентиментальным, и я этим всегда пользовался.

Причина моего упорного стремления всех запутать, когда я стал взрослым, скрывалась в моем путаном детстве, в котором переплелось много противоречивых событий. В моих воспоминаниях акценты были как будто нарочно переставлены, чтобы как можно сильнее исказить картину. При этом я точно знал, как все было на самом деле, но не мог пересказать это своими словами, будто находился под действием заклятия, мешающего точно передать эти видения прошлого. Последовательность картин – иногда чересчур подробных – была у меня перед глазами, но многие из них так и оставались сценами без описания.

Например, я помнил, как отец учил меня в детстве бросать мяч. Или ловить. Траектория была одна и та же. Папаша не признавал слабых бросков и вкладывал в них всю душу. Он норовил метнуть мяч по‑взрослому, чтобы при попадании я мог почувствовать его тяжесть и нулевую прыгучесть полуспущенного, обильно напитанного влагой снаряда. Прием получался хлестким, и отскок (при нулевой‑то прыгучести) всегда приходился в стену или забор у меня за спиной, так что мяч проходил в паре сантиметров от меня, а то и чиркал по плечу или бедру. И это пока я не умел ловить. Когда научился – броски стали прицельными. Если я подставлял кулак или уворачивался, то получал звонкий замшевый удар по ребрам, если же стоял, не шелохнувшись, оказывался невредим. Отец хрипло смеялся. Кем он был на самом деле и чему как ученый муж пытался меня научить: что в реальности нет ничего хорошего, у нас нет никакого выбора и мы все здесь подопытные? И поэтому делать с нами можно все что угодно? Каждый раз, когда я возвращался к этим моментам прошлого, меня словно обдавали ушатом ледяной воды.

Или такое воспоминание. До пяти лет я делил комнату и все, что в ней было, со своей старшей сестрой Леной: полки, ящички, домики с флоксовыми животными и какие‑то диковинные развивающие игрушки для девочек, в которые мне не разрешали играть. Когда моя сестра переехала в другую комнату, забрала часть игрушечного арсенала и все свои секретные альбомы с наклейками, рисунками, зеркальными надписями и непонятными символами – для меня в детской все сразу потеряло смысл. Я перестал там играть и пережил свой первый настоящий глубокий приступ апатии. Потом я перенес все свои игры к дверям ее комнаты: строил из конструктора многоэтажки и многоуровневые развязки, чтобы ей было труднее через них перелезать. Что из этого получилось? Сестру пару раз наказали за то, что она ломает мои постройки, а потом весь мой конструктор сложили в большой бумажный мешок и унесли в гараж.

Вот тогда с сестрой все это и произошло. Иногда она исчезала. Не уходила в другую комнату, не выскакивала на балкон, не пропадала за открытой дверцей платяного шкафа, не протискивалась между одеждой и коробками в гардеробной, как это делал я. Я продолжал говорить с ней через дверь, отвечая на какую‑то ее реплику, и не находил ее в комнате или в любом другом месте, откуда слышался ее голос. Сестры не было нигде.

Я несколько раз пытался получить у нее объяснения по поводу ее дематериализаций, она только смеялась, дурачилась и отвлекала меня смешными дразнилками. Я начал думать, что моя сестра – фокусница. Скорей всего, она уже тогда училась скрываться, запутывать следы и отрабатывала это на мне.

За месяц до моего девятилетия Лена исчезла насовсем, ушла в поход с одноклассниками и не вернулась. Собственно, она использовала эту загородную прогулку, чтобы сбежать из дома. Ее начали искать почти сразу. Местные власти привлекли к поискам волонтеров из окрестных жителей. Лес вокруг походного лагеря прочесывали неоднократно, но никаких следов сестры найти не удалось. Зная, как она умеет прятаться, я не был удивлен.

Родители тронулись умом от горя, по крайней мере, делали вид. Я пристально наблюдал за тем, как они реагируют на эти события. Признаться, я не испытал особой горечи, когда она пропала, я сразу принял это как должное и никогда не объяснял себе почему. Мне казалось вполне естественным, что ее не стало, что они мигрировала в какой‑то иной, недосягаемый уголок Земли. А потом стали приходить открытки. Два или три года она отправляла родителям почтовые карточки из мест, где ее нельзя было отследить, и как‑то однажды рано утром даже позвонила домой и долго разговаривала с кем‑то из взрослых.

Я не скучал по сестре, но чувствовал сожаление. Родители, пока были со мной, как могли заполняли этот вакуум, но, по ощущениям, я и глазом не успел моргнуть, как остался один. И было так естественно, что она не пришла мне на помощь. Как я догадывался – вовсе не потому, что ей было не до меня в тот момент. Что‑то лежало между нами, не позволявшее когда‑нибудь снова стать братом и сестрой.

Но мои проблемы начались не с этого исчезновения, а намного раньше – еще с младенчества и новорожденных игр.

Сразу, как родился, ничего не умея физически, только кричать и егозить ручками‑ножками, я стал затевать игры, в которые начал вовлекать всех окружающих, кто попадался мне на глаза, часто помимо их воли, мысленно заставляя их принимать одни вещи за другие. Детские психологи сказали бы, что это невозможно, но начинал‑то я с самого простого – с покусывания материнской груди – все младенцы делают это. Чем дальше, тем мои игры становились все более рискованными. Никаких правил не было: я мог вторгаться в природу любой вещи, на которую бы ни посмотрел, меняя ее значение. Ближе к половому созреванию мои игровые медитации начали становиться навязчивыми.

Родители замечали за мной минуты восторженного оцепенения, из которого меня невозможно было вывести, и даже хотели затащить меня к психотерапевту, но из‑за малодушия и обожания ограничились лишь парой гипнотических сеансов. Постепенно эта забава превратилась в мое главное занятие, которое я стал совмещать со своей прочей жизнью.

И именно в этот момент мне стало не хватать Лены. Мне нужна была ее реакция на мою обидчивость и осмеянные амбиции в четырнадцать. Хотя в этом было и везение: я научился справляться с подростковыми затруднениями самостоятельно. Но иногда мне хотелось показать соседке по парте, чего я достиг без посторонней помощи. И еще меня огорчало, что своим бегством Лена лишила меня родной фанатки на всех этих эстафетах. У моих одноклассников их было в избытке – сестер и кузин, особенно старших – и к чьей опеке этих пацанов я страшно ревновал. Как и все, я хотел жить ради одобрения знакомых и родственников.

Я всегда держал в голове, что сестра жива и у нее все в порядке. И что она никогда не вспоминает о нас, потому что ее новая жизнь куда интересней и насыщенней прежней. И дело ведь было не в родителях: она почувствовала себя по‑настоящему свободной, как только избавилась от своего младшего брата. Вдали от меня за нее не строило переживать.

Я придумал много разных идей и вещей. Например, именно мне принадлежит честь изобретения слова «лимпопоидность». Нетрудно догадаться, что под этим словом значилась способность любого явления или предмета вызывать ассоциации с рекой Лимпопо. Связь могла выражаться в чем угодно. И только на первый взгляд это звучало легковесно и глупо. Несовместимость таких сцепок меняла мир до неузнаваемости. И лимпопоидность была лишь одной из моих неожиданных вершин. Не знаю, во сколько бы томов поместилось все остальное. Не счесть, сколько чудных мгновений и милых пустяков мне удались, они сделали эту жизнь такой неизгладимой в глазах ее очевидцев. В первое время я не мог остановиться, неистово мыча и хватаясь за голову от восторга, но позже упростил свою реакцию до легкой икроножной судороги.

Однако жизнь, какой ее знали окружающие, почти достигла своей наивысшей точки. Я это понял сразу.