О чём думают медведи. Роман

Из той же оперы были соловьи, которые с мая по июль сводили с ума своими безупречными дробными трелями. Это была примитивная уловка застройщиков жилья, которые такими средствами в период активных продаж подтверждали экологическое благополучие своих экспериментальных строений и каждую весну продолжали прикручивать транслирующие устройства на оставшихся живых и между рядами искусственных деревьях, чтобы поддерживать спрос на «уютные дышащие ульи». Однажды я смог разглядеть механического соловья на одной из трех берез, прикрывающих мой жилой комплекс с запада. Он на удивление правдоподобно двигался: тряс головой, семенил лапками и подергивал крыльями, когда издавал свои пронзительные рулады, и обесточенно замирал, когда наступала пауза. Я бы даже принял стоящие дыбом металлические пластины за «нахохливание». Оболочка со слоями пыли и окиси алюминия делала солиста малозаметным, но, подсвеченная сбоку ослепительным светом лампы уличного освещения, фигура птицы выглядела, как настоящая. Застройщики использовали допотопные механизмы, давно удаленные из реестра, чтобы не нарваться на публичный скандал с поддельными соловьями.

Я продолжил движение через подлесок к месту, отмеченному на карте, пока сквозь деревья не показались корпуса Иммунологического центра. После повсеместного распространения микромашинных инъекций, большинство клинических отделений закрылись и были переоборудованы под абстинентные изоляторы, а процедурная медицина, и в особенности хирургия, стала уделом медиков на начальном этапе подготовки.

Выйдя из леса, я обнаружил, что дождь, который сопровождал меня несколько часов пути, так сюда и не добрался. На подступах к зданию трава и кустарники были не просто сухими, а словно бы выжженными.

Беляев, руководитель территориальной экспедиции, стоял посреди гигантской запущенной клумбы, утопая в луговых цветах, и смотрел в мою сторону, точно зная, откуда я должен появиться. Эта его проницательность всегда казалась мне немного варварской.

Беляев был единственным из нас по‑настоящему рисковым мужиком, бесстрашным, предприимчивым и при всей своей прямолинейности психологически непредсказуемым. Его тяжелая, словно из камня, голова с прилипшими завитками темных волос, низкие надбровные дуги, крошечный носик и очень смуглая кожа делали его довольно неприятной человеческой особью, которая к тому же все время изрекала странные вещи. Но в своем деле он преображался в ученого‑виртуоза с выраженной харизмой, способного привнести в заурядный научный опыт драматический накал с серией неожиданных маневров, пугающих и веселящих выходок. Полевые лаборанты соглашались на участие в опасных экспериментах только под его началом. И его научный артистизм сделал ему такую репутацию, что он отправлялся в чужую исследовательскую общину как разрекламированная знаменитость, нередко получая доступ к непубличным данным и закрытым проектам. Чтобы его заарканить, руководителям исследований приходилось подкупать его сенсационными подробностями проекта, еще и постоянно повышать ставки, чтобы двигаться в листе ожидания, и не у всех капитанов физзондирования хватало на это сил и терпения. И еще у Беляева была самая обширная сеть добровольных респондентов‑информаторов. Он всегда был в курсе, где и что происходит в исследовательской среде.

Я не был для него источником любопытных головоломок, но почему‑то он никогда не оспаривал мои спекуляции и с каким‑то удивительным доверием выслушивал потоки моей псевдонаучной ахинеи.

Реакцией на мое появление стала колыхающаяся волна на стеклянной поверхности здания, откуда без физического подтверждения возникла внушительная фигура атлета в невзрачной униформе охранника. По всему было видно, что это недорогая голограмма. Такие проекции иногда снабжали глубоко проработанным интерактивом. Но на этих истуканов давно никто не обращал внимания, и на таком объекте можно было стащить или сломать все, что понравится. Они торчали там как уличные зазывалы в надежде, что хоть кто‑нибудь туда заглянет. И смысл установки этих чучел был скорее коммуникативно‑исследовательский. Но ни одному человеку не хотелось лишний раз становиться добровольным объектом для социологической вивисекции. Обыватели давно уже воспринимали этот назойливый интерес искусственного интеллекта к себе как худшее наказание.

– Мне не верится, что история с пятнами хоть немного сдвинулась, – сказал Беляев, направляя меня к холлу с лифтами. – Хочу быть первым, кто увидит пятно.

– Ты во всем хочешь быть первым, но это не тот случай, – заметил я по‑дружески. – Справедливей будет передать это право старику Коробову за его малоизвестные заслуги.

– Почему ты вдруг вспомнил о нем? – удивился Беляев.

– Старик парализует меня своим присутствием, и экспедиция – единственное место, где я могу от него спрятаться. Одна радость – со своими суставами он не решается на такие прогулки.

– Ты помешан на Коробове, это необычно. И с чего ты решил, что его здесь не будет? Он обожает экспедиции и с такими нестыковками, как у тебя, обычно любит разбираться лично.

– Наверное, когда‑то раньше так и было, когда ему хватало сил, – предположил я. – Коробов – точно не ученый, чтобы во все это вникать. Но отдаю ему должное: он мутный слизень, каких мало. Цепкий ревизор и шпион.

– Ты пожалеешь о своих словах, когда он действительно заграбастает твое пятно. Пойми, он представляет в науке разумное начало. Его работа – держать наши новаторские порывы под контролем, – возразил начальник экспедиции.

– Я бы Коробову и коробку испорченных датчиков не доверил.

Двух минут не прошло с нашей встречи, а Беляев уже начал меня злить. Я ведь и сам еще не знал, возможно ли обнаружение пятна или я уже так запутал данные, что и сам не представлял, какие мои подделки настоящие, а какие липовые.

«Пятна» были не такой уж и неправдой. Кажется, я что‑то нашел. Теоретически мог найти. Согласно свежей парадигме, они вполне могли существовать. Мои шумные отвлекающие мистификации иногда становились слишком запутанными.

Беляев и я попали в коридор последнего или предпоследнего этажа здания, откуда открывался парадный вид на покрытые лесом холмы, за которые скоро должно было закатиться солнце, и на внутренний двор Иммунологического центра, который оказался заполнен людьми и техникой.

Я сразу узнал его фигуру: выдающийся вперед живот, пухленькие ручки, охлопывающие бока по‑пингвиньи, походка вразвалку, как у всех заплывших жиром возрастных теоретиков‑доктринеров. Мечась между самосвалами и кранами, он пару раз угодил в тупик, пока не нашел путь к просторному въезду.

Я с недоумением посмотрел на Беляева.

– Не хотел портить сюрприз?

– Думал немного поднять тебе настроение перед тем, как мы окажемся на краю гибели, – подмигнул он.

– Он же не собирается оказаться у пятна раньше нас? – с тревогой спросил я.

– Вот слушай: до твоего прихода я всех ассистентов расставил по местам, чтобы они в правильном порядке подключались к операции, но ты не поверишь, Коробов ухитрился всех опередить, как только я подал сигнал. Хотя я лично его предупредил, чтобы он не поднимался выше первого этажа. Но если он полезет наверх, я не смогу ему помешать. И я не уверен, что возраст и никудышная форма его остановят.