Одиночка
Саша хотела дойти до процедурной, развернулась и случайно пнула красную шапочку. Большую, на взрослого человека бы налезла. Оглянулась. Коридор вдруг опустел, только надвигалась пожилая женщина с коляской, ее Саша видела не первый раз – та катала, прогуливала ребенка туда‑сюда по коридору.
– Это не ваша шапочка? – спросила Саша и исправилась, взглянув вниз. – Или вашего ребенка?
И смутилась. По возрасту эта монолитная, из камня высеченная женщина больше подходила на роль бабушки.
Мальчик наскоро, чисто, но небрежно‑хаотично одет. Да, большая шапка была для него, вернее, для грушевидной перебинтованной головы.
– Он не мой, я сопровождающая няня от фонда, – последовал автоматический, поскрипывающий металлом ответ. – От него отказались родители.
– А после? – еле слышно выговорила Саша.
– Что после?
– Что будет с ним после больницы?
– Его отвезут в дом малютки, – равнодушно проговорила няня, – и там хорошо позаботятся. Там он не один такой, большеголовый, будет.
Замолчали, и Саша уже хотела уйти, как вдруг женщина произнесла:
– Я видела этих родителей, вернее, мать. Наркоманка и алкоголичка. Хорошо, что отказалась, а не выбросила голодного ребенка на помойку или в морозилке не закрыла. Спасибо за шапку. А то из своего кармана покупать. Зарплаты на них всех не хватит.
сердца на них всех не хватит
Но Саша ничего не успела ответить – ее окликнули по фамилии. За ней пришли.
Пора.
Пока шла, как на эшафот, за бодро семенящей медсестрой с папкой под мышкой, то особо ничего и не чувствовала. Ведь знала – и раньше, и всегда, – что люди в белом определенно что‑то умалчивают. До этого – сил самой что‑то спросить не было, но ведь сейчас ведут же. И расскажут. Признаются в чем‑то страшном.
Прямо, налево, пятая дверь справа. История болезни в руках – теперь ее. Пошла.
– Я присмотрю за ребенком, – предупредила медсестра.
Саша кивнула. Кивок получился скомканным, сбитым, будто она хотела кивнуть, но в последний момент передумала или чего‑то в таком кивке вдруг испугалась.
– Спасибо.
– Ну, идите, идите, врач ждет, – поторопила медсестра.
И пришлось войти. В этот кабинет, где сидели несколько врачей, и все они как один что‑то делали: звенели ложками, пили чаи, слушали пациентов, всегда пациентов, всегда чаи.
– Александра Валерьевна? – позвал ее усатый, крепко сбитый мужчина.
– Да. Здравствуйте.
Усталый врач указал на стул и принял из рук историю болезни. Как же она не догадалась заглянуть в эту папку? Где же было здравому смыслу бороться со слепой, вышедшей из моды но пока еще тлеющей, тлеющей, да надеждой?
– Александра Валерьевна, нужно ваше согласие на операцию. И по общему состоянию…
Боль разливалась медленно боль ли? И вроде как доходил смысл слов, обозначающих диагнозы. И смыкались и размыкались губы спокойного, отрешенного доктора. И Саша наконец поняла, что от нее прятали все это время в роддоме, почему отводили глаза.
Может, она оглохла? Сошла с ума?
Шум в ушах нарастал, нарастал, и в один момент показалось, что звуки в мире закончились, все, кроме доктора, разучились говорить. Когда он закончил и сказал ей идти, она встала и пошла.
встала и пошла
Да, можно было ничего не запоминать. У них все записано. Все, что нужно знать, она знала. Ее ребенок никогда не будет здоровым.
Как‑то снова оказалась в палате.
Хотела кинуться на кровать, но он проснулся. Закряхтел. Застонал. Пришлось проверить подгузник, а потом долго укачивать младенца на руках. Но он не засыпал, черт возьми, не засыпал и все больше извивался на руках.
Она качала ребенка, баюкала, булькала, осторожно трясла в разные стороны, чтобы он наконец перестал кричать. А потом вздрогнула, вспомнила. А если это – тот самый приступ, о котором предупреждал доктор? Хотела позвать медсестру, но малыш успокоился и обмяк, переводил дыхание. И Саша стояла. И Саша замедляла разогнанное сердце.
Нет. Не так она себе все представляла. Злилась на себя – дуру; на Марка, от которого забеременела, да так и оставила; на врачей, других матерей, общественность, государство.
«Все изменится», – говорили они.
«Ты больше не будешь прежней», – говорили они.
«Любовь к ребенку затмит все, и даже собственные желания», – говорили они.
как же надоели!
а если я не могу? хотелось кричать
а если я не справлюсь? хотелось кричать
а если дальше жизни нет? хотелось кричать
Она качала и кричала. Кричала и качала. Она беззвучно выла, грызла, истязала себя, пока не онемели руки. Пока не онемела душа.
* * *
Тишина наступила не сразу. Сначала нечто врывалось, врывалось неуверенными толчками, преодолевало сопротивление, зудело, юлило, а потом вдруг отстранило нервоточину. Стало оцепенелой, неуверенной тишиной.
Два дня она пролежала на смятой, уже пахнущей младенцем постели, отлучаясь, чтобы покормить и поменять подгузник, дойти до туалета, съесть безвкусный злаковый батончик. Звонили подруги, звонила, конечно, Яна, но Саша не отвечала. В выходные не было врачей, утренних обходов, обязательных дел, и она могла молчать, наслаждаясь одиночеством.
Повезло.
Время вокруг текло медленно, тягуче, мир переворачивался вместе с Сашей на один бок, а потом надолго замирал, пока бок не затекал, и нужно было опять менять положение. Голод не приходил. Еда пахла. Дышала. Что‑то обещала. Но зачем? Пока можно и обойтись.
Медсестра зашла в воскресенье, рано утром, попросила занести бумажку для личного дела.
– Найду чуть позже, – пообещала Саша.
