Откровенные романы. Или исповедь от первого лица
Дождь то усиливался, то стихал, чтобы спустя минуту начаться с новой силой. Железо на крыше периодически гремело, будто на него горстями сыпали мелкую дробь. На мгновение яркая вспышка осветила местность ярким фосфорическим светом. Над головой раздался треск и тут же протяжно, и оглушительно грохнуло. Дом содрогнулся, и казалось, присел. Жалобно зазвенела посуда в серванте.
Люблю дождь весной, летом… и больше всего, когда он сопровождается грозой. Мне нравится, когда небо лопается от громовых раскатов и перечеркивается вдоль и поперек огненными всполохами. Я открыл настежь дверь, убрал занавеску и стал смотреть на струи воды, которые падали с неба. Они заливали грядки, тонкой пылью, отбивались от досок крыльца, холодили руки, одежду. Гроза в своем доме – совсем не то, что в городской квартире!
«Я не могу перестать думать о ней, – поймал я себя. – Она все время в моих мыслях. Успела уехать моя спасенная до дождя? Наверно едет сейчас в теплом автобусе?» – подумал я и машинально прошел в зал, уперся носом в стекло, чтобы боковым зрением захватить скамейку: но было уже слишком темно, чтобы что‑нибудь разглядеть. Вдруг яркий разряд молнии вспышкой озарил округу, и… О! Черт!!! Черт!!! Черт!!! Я увидел на скамейке одинокую маленькую фигурку девушки!!! Маша сидела сжавшись в комочек. Без зонта, совсем промокшая, с распущенными по плечам волосами. На коленях у нее была знакомая светлая сумочка и наверно от холода, она почти касалась ее подбородком. Эта картинка на мгновение высветилась и пропала. Жалость и недоумение вспыхнули в моей душе. Я, как угорелый, набросив штормовку, бегом отправился к ней. Завел ее в дом безропотную, тихую и безмолвную. Посадил на маленькую табуретку у печи. Она не сопротивлялась. Мы молчали. Наша кошка покинула насиженное место и удивленно нюхала наши мокрые следы на полу.
Скоро молчание начало тяготить меня. Это было неприятно, но в голову ничего не приходило. Совсем ничего – кроме жалости. Я не мог забыть вспышки молнии, и ее сжавшуюся в комочек без зонта, совсем промокшую с распущенными по плечам волосами. Ну что же она себя совсем не жалеет? Идет в разнос! Знает, что так не делается, но делает. Сжигает себя! А я ушел как последний кретин. Да настоящий кретин. Другого слова не подберешь! А как печально и красиво ее лицо. Бледное, не улыбчивое, и даже трагически обреченное. Лицо мадонны. Она как цветок, – надломленный брошенный на асфальт. Хрупкая нежность цветка можно растоптать сапогом, а можно возвысить до небес. А если бы я не увидел, и не вышел?! Если бы! Если бы! Что обсуждать свою очередную дурость! Стоеросовый болван! Что ни сделаю – все не так! Но почему она не ушла? Это было необъяснимо!
Мне казалось, что у нее есть какая‑то незримая свобода, отсутствие предрассудков. Ее нелогичные поступки, при всей их абсурдности, имели неизвестный мне стержень – скрытую правду – о которой знала только она. Я видел только вершину айсберга, одну десятую часть, а все остальное было скрыто от моего сознания, но, тем не менее, ее поступки подчинялись именно этой подводной части.
– Как зовут вашу кошку? – промолвила она, наконец, после долгого молчания.
– Вообще‑то Муся или кисс‑кисс. Она на то и другое откликается.
– Муся, Муся, – Маша ласково погладила ее по спинке, потрепала за ушком, хотела посадить к себе, но Мусе не очень нравилась ее холодная мокрая одежда и она вырывалась.
Под табуреткой начала образовываться маленькая лужица.
– Она не сразу привыкает к чужим, – как бы оправдываясь, промолвил я.
– Муся ну куда же ты, – ласково пыталась она образумить уходящую кошку.
– Вообще‑то она у нас ласковая.
– Ваша Муся меня не любит. А я очень люблю кошечек. Мама не хочет, чтобы у нас дома были животные.
– Их часто бросают – когда они надоедают.
– Я бы не бросила.
– Никогда?
– Думаю да!
– Все, наверное, так думают, когда берут. А сколько их бездомных потом?!
Я говорил о кошке, а думал о Маше. Ливень не испортил ее внешности. «Милые девочки, они прекрасны своей свежестью. Это тот период, когда косметика не нужна. Все естественно от природы. Молодость: ни морщин, ни печати усталости на лице, и оно прекрасно и свежо слабым слегка проступающим румянцем. Никогда еще мне не доводилось так близко и наедине общаться с таким нежным созданием. Подумать только: много лет она росла, училась, была хорошей девочкой‑паинькой, которой гордились учителя и родители! Может быть, ей просто надоело быть такой умной и послушной». Как далеко и отнюдь не целомудренно иногда витают мысли молодых людей, когда они смотрят на таких девочек. Но что думать о пустом и несбыточном!
Шум дождя по железной крыше то усиливался, то ослабевал, порывы ветра доносили на кухню запахи озона и свежести, но от печки шло приятное тепло.
– Ты наверно сильно замерзла? – спросил я, – может подложить дров?
– Да так, – неопределенно промолвила девушка. – Не надо!
– Я могу!
– Правда не стоит!
– Почему ты не ушла, когда начался дождь? – поинтересовался я.
– Я не думала, что он будет такой сильный.
– Ты хочешь заболеть?
– Я крепкая, я очень крепкая, и почти никогда не болею.
– У меня есть старая куртка из овечьей шерсти! – вспомнил я. – Принести?
– Это уже не поможет! Я если честно, мокрая насквозь.
– Совсем?
Маша сделала попытку улыбнуться, и она у нее получилась очень виноватой.
– Совсем, совсем! Даже трудно представить!
– Ну, вот что, – сказал я довольно решительно, и нагнулся к ее лицу, стараясь заглянуть в глаза, – я тебя наверно оставлю здесь. Закрывайся, раздевайся и сушись!
– Что значит раздевайся? – неуверенно произнесла она и посмотрела строго.
– Ну как хочешь, только так быстрей! Я уйду, совсем, и буду ждать тебя пока ты не обсохнешь.
Ресницы девушки захлопали, она неуверенно посмотрела на меня снизу вверх, как бы определяя, насколько мне можно доверять.
– Да‑да! – добавил я еще решительней, не терпящим возражения голосом. Легонько приподнял ее за плечи и подвел к двери. – Замка нет, но ты вот так: швабру за ручку протолкнешь, и будет надежно. Ничего не бойся. Договорились?!
Лицо ее посветлело. Она, молча, кивнула в ответ и глянула на меня с благодарностью.
Когда я уходил, то оглянулся. Она смотрела в мою сторону с каким‑то странным выражением, сквозь меня, будто я… совсем не я, а кто‑то другой. Лицо ее отражало что‑то мне неведомое и запретное, и вся она казалась, светилась внутренним светом.
