Пардес
В детстве мне периодически снился один и тот же страшный сон. Я стою у входа в пещеру, перекатываю туда‑сюда валун. Камень скрежещет о землю, и этот звук действует мне на нервы, меня тошнит, бросает то в жар, то в холод. Я ненавидел эти сны, боялся, что они следствие некоей комбинации телесных и психосоматических цитокинов – недоумевающих белочков, которым поручено уничтожить инфекцию, хотя ни тело мое, ни мозг о ней не подозревают. Но самым невыносимым симптомом было ощущение, будто я застыл во времени. Движения теряли четкость, мысли текли слишком медленно, звуки слышались глухо, точно из‑под воды. Стоило мне на шиуре по Гемаре или во время поездки на велосипеде вспомнить эти сны, и я снова чувствовал себя так, словно застрял во времени, бледнел и покрывался липким потом.
Мне было лет тринадцать, когда эти сны – вероятно, следствие препубертатных мигреней – прекратились. И все равно я не раз ощущал, что время вновь ползет нестерпимо медленно. Мать так толком и не поняла, что я имел в виду, ей казалось, я в одночасье превратился из мальчика в задумчивого молодого человека, и она не успела привыкнуть к мысли, что ее единственный сын вот‑вот уедет из дома. Шаббат служил нам обоим противоядием. Для матери он притормаживал время, давал передышку, возможность подумать. Для меня шаббат восстанавливал равновесие. Мы ходили в шул, мы ели вместе, мы пели, и на двадцать пять размеренных часов время обретало более выносимую скорость. Я же в детстве любил шаббат не за то, за что его любит Эрих Фромм и большинство евреев, а ровно за противоположное: раз в неделю мне выпадала возможность не уничтожить время, но счастливо вернуться в его оковы.
После хавдалы[1] – мать подняла свечу над головою, отец окунул пальцы в вино, потом сунул их в карманы, потер за ушами – мне позвонили. Родители Оливера укатили в Хэмптонс, а это значит, что Оливер устраивает вечеринку. Приду ли я? Я согласился. Вот и хорошо, сказал Ноах, нам нужен трезвый водитель. Мною хотели воспользоваться, но я все равно был польщен, что меня пригласили. Да и к тому же рассудил, что раз я за рулем, не придется выдумывать причину, почему не пью. Это и так ясно.
Я переодевался, когда ко мне постучал отец. Оглядел меня с головы до ног и нахмурился.
– Ты куда‑то собрался?
– Да.
– В этой футболке?
Я сменил белую рубашку с длинным рукавом на темно‑синее поло. Я истосковался по цвету и устал от ехидных замечаний по поводу моего черно‑белого наряда.
– Я же к Оливеру, – пожал я плечами с деланым безразличием.
– К кому?
– К Оливеру Беллоу.
– Это тот, который тогда был на шахрите?
– Нет. Другой.
– Но фамилия знакомая.
– Как у писателя.
– Что?
– Ничего.
Он примолк, щелкнул пальцами.
– Беллоу. В шуле только о них и говорят. Они известные благотворители.
– Угу, не удивлюсь.
– Бааль хесед[2], значит? Дают большую цдаку?[3]
– Еще бы.
Это его успокоило.
– Я не привык, что ты так часто уходишь из дома. – Я вспомнил свои вечера в Бруклине: слонялся по дому, читал, пока не заболит голова, рано ложился спать, время от времени бывал на школьных онегах[4], а иногда, если нас тянуло на приключения, мы шли в пиццерию в надежде увидеть там девушек из школы Бейт‑Яаков[5]. – Но я доверяю тебе, Арье. – Отец закивал, слабо улыбнулся и, все так же кивая, вышел из комнаты.
* * *
Дом Оливера оказался еще роскошнее, чем у Ноаха, – особняк в викторианском стиле, высокие потолки, во дворе фонтанчик. Возле дома дюжина машин, все припаркованы криво, наспех. В доме гремела музыка.
– Его отец большая шишка, – пояснил Амир, когда мы шли к дому. – Производит кресла‑качалки, прикинь?
– Кресла‑качалки?
– Кажется, на Кипре они пользуются бешеным спросом. У него там какая‑то монополия на производство.
Входная дверь привела нас в необозримую гостиную с выходящими на бассейн окнами от пола до потолка. Мебель убрали, вместо нее поставили длинные складные столы для стихийных состязаний в пиво‑понг. Посередине высилась огромная пивная бочка. В доме собралось минимум человек шестьдесят. Жара стояла нестерпимая, я в ужасе оглядывался по сторонам. Я готовился к вечеринке, которая, надеялся я, будет лишь самую малость отвязнее той, что у Лизы Ниман, но такого даже представить себе не мог. Оглушительная музыка, буйные приятели толпятся в углах, танцуют, косятся на нас, ждут, что мы присоединимся к ним.
– Пошли искать Оливера, – сказал за моей спиной Амир.
Мы протолкались на кухню (точнее, Ноах с Амиром протолкались, я отчаянно старался не отставать) и увидели Оливера: он в огромных солнечных очках и красном атласном халате стоял на мраморном столе.
– Мальчики мои! – Он ринулся к нам и сверзился бы со стола, не удержи его Ноах. – Ноах, – продолжал Оливер, – Ноах, держи, держи. – И протянул ему бутылку.
Ноах гортанно рассмеялся, отхлебнул глоток, передал бутылку Ребекке.
[1] Молитва, знаменующая переход от субботы к будням.
[2] Тот, кто делает добрые дела.
[3] Цдака – здесь: пожертвование (ивр.).
[4] Онег – дословно: удовольствие, радость. Также пятничный праздничный ужин (ивр.).
[5] Система ортодоксальных учебных заведений для девочек.
