Пардес
– Рабби Шварц, – любезно сказал он, на миг приостановив игру. Он был средних лет, невысокий, сухощавый.
– У него то ли девять, то ли десять детей, – прошептал мне Ноах, когда мы отошли от стола, – поэтому у него всегда такой усталый вид.
В “Тора Тмима” даже приготовишек учили молиться почтительно – или хотя бы не разговаривать во время молитвы, чтобы не навлечь на себя гнев ребе. (Наши раввины – наследники европейского воспитания – могли и прикрикнуть на нас, и ударить линейкой; когда мы были в четвертом классе, рабби Херенштейн в наказание вышвырнул в окно любимые электронные часы Мордехая, ханукальный подарок. “Время летит”, – пожал плечами нераскаявшийся Мордехай.) К старшим классам мы так серьезно относились к молитве, что, подобно левитам, взлетавшим по ступеням Храма, наперегонки мчались к биме[1], чтобы удостоиться чести первым прочитать молитву. От этого же миньяна рабби Херенштейн разрыдался бы. Из портативных колонок гремела электронная музыка. Во время псукей де‑зимра[2] начались громкие разговоры и усиливались до самой “Алейну”. Донни чеканил баскетбольный мяч, другие лихорадочно дочитывали заданное на лето, тфилин и на голову, и на руку не наложил почти никто, удовольствовавшись чем‑то одним. Я сел за заднюю парту и робко обмотал руку тфилином, чувствуя на себе тяжелые взгляды, точно я нарушаю некий священный кодекс. Рабби Шварц поднял глаза от телефона, увидел, что я жду начала, покраснел, нерешительно кашлянул.
– Ребята, если не возражаете, давайте приступим.
Саму службу существенно отредактировали. Видимо, полная версия утренних молитв оказалась слишком утомительной и школа решила их сократить до пятнадцати минут максимум. Затем, в соответствии с “вразумительной” направленностью миньяна, рабби Шварц нехотя объяснил, почему важно молиться, – правда, его никто не слушал. (“Молитва – выражение благодарности, – сказал он, не обращая внимания на то, что на задней парте режутся в покер, – она дает нам возможность мысленно побеседовать с Владыкой вселенной”.) Когда он закончил, я негромко попросил его перевести меня в обычный миньян.
* * *
День прошел как в тумане. На сдвоенном занятии по Талмуду рабби Шварц изо всех сил старался увлечь нас трактатом Брахот.
– Благословения, – бубнил он, – подтверждают то, что мы принимаем Бога как Творца вселенной. Но есть у них и вторая цель. Какая? – спросите вы. – (Никто не спрашивал.) Он откашлялся. – Они учат нас осмысленной благодарности и наслаждениям духовным.
Занятие по Танаху рабби Фельдман начал с обсуждения того, почему Рамбам так упорно подчеркивает слабости патриархов. (“Чтобы стать праведниками, – произнес он с диковинным южноафриканским выговором, – необходимо понять, что даже лучшие из нас всего лишь люди – такие же, как мы”.) Иврит у нас вела Мора Адар, семидесятилетняя израильтянка с выкрашенными в неестественно белый цвет волосами; пятьдесят минут ее урока оказались самыми скучными. (“Повторяйте за мной: «бейт сефер»”, – велела она с сильным акцентом. Оливер, торчавший в ее классе четвертый год подряд, выругался на иврите.)
Мора заметила мое недоумение.
– Ата хадаш?
Мой мозг медленно перевел: ты новенький?
– Кен.
– Эйх хаверит шелах?
– Э‑э, ма?
– Эйх хаверит шелах?
– Это значит “Как твой иврит?”, – не выдержал кто‑то из сидящих позади меня. – Господи Иисусе!
Мора Адар вздохнула и пробормотала что‑то о скверных лингвистических способностях американцев.
К счастью, урок завершился, Оливер повел меня наверх, в безликую комнату на третьем этаже, мы вылезли в окно на балкон, где, рассевшись в шезлонгах, уже обедали Эван, Ноах и Амир.
Я неловко покосился на парковку, подозревая, что меня дурачат.
– Нам разве можно сюда?
– Еще бы, Иден, конечно, – ответил Эван. – И курить нам тоже никто не запрещает.
– Надо будет притащить тебе шезлонг, Ари, – сказал Ноах. – Эти нам принес Джио.
Я уселся на пол, спиной к перилам, и развернул сэндвич.
– Сначала надо его посвятить, – пробормотал Оливер, набив рот суши; он заказал доставку на адрес администрации, хотя, насколько я понял, ему не раз говорили, чтобы он не смел так делать. – Берегись, Иден, последний лох не выжил.
Я посмотрел на суши Оливера и с отвращением перевел взгляд на свой скромный сэндвич с арахисовым маслом.
– Я готов рискнуть.
– А это еще что? – Амир вдруг подался к Эвану, который вытащил из рюкзака книгу в потертом кожаном переплете. – Неужели ты не дочитал то, что Хартман задала на лето?
Эван, не поднимая на него глаза, убрал книгу обратно и застегнул молнию.
– Это книга о Набокове.
– Да ладно? Дашь посмотреть перед английским?
Ноах рассмеялся.
– Расслабься, – ответил Эван, не глядя на Амира. – Тебе это будет неинтересно.
– А. – Амир плюхнулся на шезлонг. – Опять философия?
– Не парься.
– И как вы только читаете это дерьмо, – произнес Оливер и зубами разорвал пакетик с соевым соусом. Брызнула черная жидкость, едва не запачкав Амира. – Я бы повесился.
– Аккуратнее! – Амир оглядел рубашку, нет ли пятен. – В кои‑то веки постарайся считаться с другими.
Ноах отпил большой глоток “Гаторейда”. Вытер с губ оранжевую жидкость.
– Рабби Блум до сих пор дает тебе книги?
– Иногда.
– Что это? – спросил я.
Эван поймал мой взгляд, улыбнулся.
– Вряд ли ты такое читал.
[1] Бима – возвышение (обычно в центре синагоги), на котором стоит стол для публичного чтения свитка Торы; сам стол тоже называют бимой.
[2] Пение псалмов и благословений перед утренней службой.
