Пардес

– Не думала, что ты интересуешься наукой.

– Я и не интересуюсь, – ответил я, гадая, не обидеться ли на ее слова.

– Готовишься в медицинский?

– Не‑а.

– Значит, преследуешь меня?

– Хватит заигрывать, – откашлявшись наконец, рявкнула доктор Флауэрс.

Битый час нас мучили ван‑дер‑ваальсовым взаимодействием и ненаправленными ионными связями. Следующим уроком был английский. Едва прозвенел звонок, в класс вошла миссис Хартман, высокая, худая, строгая, в черной одежде разных оттенков, и в наступившей тишине написала на доске – я в жизни не видел такого роскошного почерка – одно‑единственное слово: “Трагедия”.

– Почему люди читают, пишут, изучают, а иногда – атавистическая привычка – и наслаждаются трагедией? – Она обвела глазами комнату.

Амир осторожно поглядел по сторонам и поднял руку.

– Мистер Самсон.

– Мы садисты.

– Мы садисты. И почему же?

– Э. – Амир молчал, удивленный тем, что учительница не довольствовалась его ответом.

– Наверное, людям нравится смотреть, как другие страдают.

– То есть им свойственно наслаждаться чужими страданиями?

Амир покосился на затаившегося Дэвиса.

– Да, – смущенно произнес он.

– Что ж, такое мнение имеет право на существование, хоть и несколько пугает. Кто еще хочет ответить? (Молчание.) Или только мистеру Самсону есть что сказать?

– Катарсис, – выпалил я, когда Дэвис решился поднять руку. На меня обернулись: у парня из Бруклина есть мнение о трагедии.

Миссис Хартман прищурилась с любопытством:

– Как вас зовут?

– Ари Иден, – смущаясь от пристальных взглядов, ответил я.

– И что же вы имеете в виду под катарсисом, мистер Иден?

– То, что нас очищает, – пояснил я. – Дает нам возможность выразить страх и жалость.

– А когда мы чувствуем страх и жалость?

– Постоянно, – сказал я. – Мы кажемся себе ничтожными по сравнению с древними греками. Менее важными, менее значимыми. Но нам все же ведома скорбь, пусть и не в таких масштабах.

Я слышал шорохи, но не решался повернуть голову. Краем глаза я видел, что Амир уставился на меня, открыв рот. К моему удовольствию, София повернулась и, поигрывая браслетом, с интересом смотрела на меня. Сидящий справа Эван не сводил с меня глаз и кивал. Потом принялся что‑то лихорадочно царапать в тетрадке и, закончив, расплылся в самодовольной улыбке.

Миссис Хартман крутила в пальцах мелок.

– Как по‑вашему, с точки зрения общественных целей трагедия явление положительное или отрицательное?

Я вспомнил, как просиживал долгие часы в библиотеке Боро‑Парка, погрузившись в далекие миры – шепот, грезы, все великое и золотое, – где обрело форму мое одиночество.

– Положительное.

– И почему же?

– Потому что позволяет нам узнать то, чего мы никогда не увидим своими глазами.

Тишина. Похоже, мой ответ произвел впечатление, Ноах даже украдкой показал большой палец, и меня на миг охватила гордость. София подняла руку.

– Мисс Винтер?

– Я не согласна.

– С мистером Иденом?

– Да.

– Замечательно. – Миссис Хартман торжествующе улыбнулась. – Поясните.

– Трагедия не спасает нас. – София не сводила глаз с доски. – Трагедия не расширяет наше воображение и не облагораживает нас.

– Что же она тогда делает, мисс Винтер?

– Она сражает нас наповал. Повергает в прах. – София спокойно выпрямилась, перевела взгляд на миссис Хартман. – По‑моему, об этом нельзя забывать.

Миссис Хартман резко кивнула.

– Мисс Винтер и мистер Иден затронули интересную тему, с которой мы и начнем разговор о каноне эпической и трагической литературы, которую, начиная с “Илиады”, мы будем изучать в этом году.

И она принялась распинаться об основных принципах трагедии, о том, чем античный жанр отличается от шекспировского и современного. Я слушал с большим удовольствием, вдобавок меня вдохновляла мысль, что после урока София подойдет ко мне, бросит на меня печальный взгляд, уделит мне внимание. Но едва прозвенел звонок, София выбежала из класса.

 

* * *

 

Остаток недели выдался однообразным. Каждый день я по настоянию Ноаха ездил с ним на машине в школу, обедал с ним и его друзьями на балконе третьего этажа, сидел рядом с ними на уроках. К сожалению, меня так и не перевели из “миньяна икс”: рабби Шварц, замечая, что я досадую на кощунственные привычки сверстников, лишь смущенно пожимал плечами. Я старался не раздражаться, забивался в угол, закрывал глаза, и молитвы мои сплетались с резкими звуками, которые издавал диджей по имени Авичи.

Я с головой погрузился в учебу. Иначе было нельзя. Я понимал: чтобы оставаться на плаву, мне нужно заниматься всерьез. Я притворялся, будто знаю, что сумма углов треугольника равна 180°, оцепенело таращился на доктора Флауэрс, когда она заявила, что не станет тратить время на объяснение ковалентных связей, кивал, когда Дэвис рассказывал о событиях, приведших к взятию Бастилии. У меня скопилась гора домашних заданий: задачи по математике, переводы с иврита, викторина по Танаху, грядущая контрольная по биологии (“Если в мае кто‑то надеется сдать экзамен, мы должны двигаться в прежнем темпе, и я никому не позволю нас задерживать”, – предупредила доктор Флауэрс, вперив в меня грозный взгляд). И все равно уроки мне нравились, особенно английский. Его я делал в последнюю очередь, поздно вечером, уже лежа в кровати, а потом засыпал, глядя на странные геометрические фигуры света от ночника на стене и представляя образы горящей троянской крепости.