Побег

На глаза снова легла усталость, но в кружке ещё оставался чай, а на столе ещё лежала пара неразвёрнутых конфет. Когда она была последний раз в отпуске? Даже не помнит, что‑то около двух лет назад. Кажется, что не отдыхала целую вечность. Вместе с Сашей они уже лет пятнадцать не ездили в отпуск, всегда только она с детьми, он оставался дома, говоря, что всё уже повидал в этой жизни. Странный. Точно два года назад! Они с Мариной первый раз съездили в Крым! Как же он им понравился! Солнце, тёплое бирюзовое море, прохладное вино, дешёвые фрукты. Она большую часть своей жизни прожила на Крайнем Севере, где солнце показывалось лишь несколько раз в году, а ноги холодила вечная мерзлота. Вечная мерзота – она её так периодически называла, когда слишком уставала от этого Севера. Ей просто хотелось тепла, которого она в лучшем случае успевала получить месяц у мамы дома. У мамы. Где ты был, пап, когда её не стало? А я скажу где – ты был у себя в уютной квартирке, в Нижнем Новгороде, в объятиях этой Лиды. И даже не соизволил приехать на похороны! Мама умерла тихо, никого не позвала на помощь, просто лежала в квартире и ждала, когда откроют дверь и найдут её, лежащую на полу в коридоре. Она ведь старалась ей помочь – забрала к себе на Север, положила в больницу, там даже ремиссия дурацкого этого рака щитовидки началась. Мама так и не увидела Марину, вернулась обратно к себе, в невысокую и тесную трёхкомнатную панельную хрущёвку, и тихо умерла. Оля – ведь родная сестра! – не навещала маму несколько дней. Если бы только она была там, а не на Севере! Тех, кто открыл дверь, встретил заждавшийся запах разложения. Когда ей пришло уведомление с вызовом на телеграф, она была на шестом месяце беременности Мариной. А где был ты, папа? Через сколько ты соизволил посмотреть на мамину могилу своими глазами? А сколько раз приходил за всё это время? Из Нижнего далеко? А что к тебе близко? Кто к тебе близок? Всё обижаешься! Вот и оставайся со своей Лидой! Мама тебя так и не смогла простить, и правильно! Отца давно уже не было нигде и никогда рядом, да он и не стремился сократить образовавшийся пробел. Да, пап? Звонить никому не звонишь, всех уже позабыл, только ждёшь, чтобы тебе позвонили. Вот и жди!

Чай был еле тёплым, почти холодным, прям как море тогда в Крыму. Как же ей хотелось на море! Вдохнуть его солёный запах, почувствовать всей кожей ласковый ветерок, закрыть глаза, лёжа на песке, растянуться и ни о чём не думать. Чтобы не было никаких этих больниц и палат, красных зон, бесконечных тестов на вирус, чтобы не видеть всех этих людей, несправедливо сгорающих за считаные дни от нового заболевания, не чувствовать дыхание смерти снаружи скафандра, не ощущать себя космонавтом, вышедшим в агрессивный космос, не валиться от усталости на кровать, не дежурить в больничных стенах по двадцать шесть часов подряд. Чтобы было только море, песок и ветерок. Почему она не настояла на том, чтобы купить домик на юге? Хотя нет, она настаивала, просто Саша твердил, что ему нельзя после стольких лет на Крайнем Севере перебираться на жаркий юг, потому что долго не проживёт в жарком климате. И она уступила. Может, не стоило? Может, стоило бы тогда послушать Олю? Оля ей усердно советовала продать квартиру и оставить Сашу ни с чем на Севере. Тогда мысль была противна, но и Саша тогда так не пил. Он вышел на пенсию и получил сертификат на квартиру в Санкт‑Петербурге, которую они продали, чтобы купить квартиру на её малой родине. Всем этим занималась она. И у неё был шанс забрать деньги от проданной квартиры и уехать с Мариной хоть куда за новой жизнью, к чему и подталкивала её сестра. Зачем тебе Саша? Ты сама говоришь, что с ним тяжело, что он начал пить, что иногда становится страшно за Марину, что ты устала от него, что никаких чувств уже давно и нет, что всё это сожительство абсолютно бестолково. Так вот зачем он тебе? Бери эти деньги и покупай там, где хочешь, квартиру. Хоть в Санкт‑Петербурге, хоть в Крыму. И она даже задумалась, представляя домик рядом с морем, пусть небольшой, пусть только для двоих, но им с Мариной большего и не надо. Задумалась о том, что может изменить свою жизнь, что для этого нужен только один шаг, что на него не так сложно решиться, что очень просто всё будет сделать. Но так и не сделала. Они продали квартиру в Санкт‑Петербурге, купили квартиру в Пензе, погрузили все свои вещи в железнодорожный контейнер, остатки разместили в машине, посадили кота и дочку, помахали Северу, которому были отданы десятилетия, и оставили его за спиной. А если бы она решилась? В Питере бы получила на руки несколько миллионов от проданной квартиры, села бы на поезд с Мариной, уехала в Крым, там по объявлению нашла бы симпатичный домик, отдала бы деньги, поселилась на берегу моря. Саша бы остался за полярным кругом, в их служебной квартире, из которой его когда‑нибудь бы выгнали, однозначно бы спился. Так он уже спивается, а так они бы с Мариной всего этого не видели бы, она бы не вытирала пол, не перетаскивала его стонущее тело, не видела бы страх в глазах Марины. Если бы да кабы!

А ты знаешь эту историю, папа? О том, как твоя старшая дочь перебиралась из города в город, как её терзали сомнения, как тяжело было принимать верное решение, как некому было дать совет, кроме твоей же младшей дочери? Что ты знаешь о нас, пап? Всё молчишь? Были годы, когда он не отвечал на их звонки и сообщения по совершенно непонятным причинам, – время необъявленной войны. Они с Олей его исправно поздравляли со всеми праздниками, а в ответ звучала равнодушная ко всему тишина. На всё воля твоя, да, пап? Хочешь – отвечаешь, не хочешь – не отвечаешь. Старшего сына она назвала в честь отца, хоть и сложны были отношения, настоял Илья, её первый муж, он восхищался её отцом, тем, что как‑никак тот был главным инженером на самом большом предприятии города. Это вам не это! Илья уже уехал по распределению служить, когда она лежала в роддоме, поэтому её отец забирал их из роддома. Именно её отец, Алексей Михайлович, держал новорождённого первенца и заворожённо смотрел на красное лицо в свёртке из простыней и одеял. В те периоды, когда они с отцом находились в состоянии перемирия, он всегда спрашивал про старшего сына. Только она мало что про него знала. Её старший сын уехал сразу после школы поступать в военное училище. Поступить ему помог Саша, у которого оказались знакомые в военкомате и в самом училище: поехал вместе с ним тем летом, поселился рядом с лагерем, прожил там около двух месяцев, до зачисления. Хоть что‑то помог. Может, именно тогда он начал пить? Примерно после возвращения из Санкт‑Петербурга. А год спустя и младший уехал учиться в Нахимовском. Её отец даже спросил почтовый адрес училища, в котором старший учился, чтобы писать письма. Письма Алексей Михайлович писал всегда знатные! На несколько листов мелким почерком. Пап, а мне ты писал письма, когда я уехала из дома? Память молчала, а все сохранившиеся письма были от матери, да и вряд ли на самом деле он что‑то писал – только крайне редкие звонки на телеграфе напоминали о его причастности к её жизни.

Надо было покупать домик на берегу моря и бежать от них всех! Она вздрогнула от такой мысли и прислушалась к глубине квартиры, будто Саша мог услышать её мысли. Испуганно посмотрела на окно, за которым шевелились извивающиеся тени веток, там тоже никто не сможет услышать её мысли. Сбежала бы тогда, и всё. Сыновья всё равно сами по себе, Марина так же была бы рядом, зато не было бы вечной домашней нервотрёпки. Не было бы пьянства. Хотя она специально приносила домой с работы спирт, специально его убирала в известное Саше место, которое специально не запирала. Специально, чтобы был соблазн достать и выпить, и всегда это срабатывало. На что она надеялась? На что‑то надеялась. На заслуженное спокойное одиночество, где нет всех этих истерик и концертов. Я уже отдал Родине всё что отдал и ты мне ничего не можешь показать а кто может где Марина она хоть нормально учится почему ты на меня так смотришь не смотри я эту квартиру заработал и нечего мне тут рожи строить. Она не хотела больше это слушать, но было страшно при любом раскладе. Было страшно, когда она приносила спирт и буквально предвидела последствия: как Саша его находит, выпивает и устраивает представление, после которого она машет тряпкой по всей квартире. Было страшно что‑то ему говорить трезвому, потому что он улыбался так же, как и двадцать лет назад, шутил так же, как и двадцать лет назад, и пусть чувство влюблённости или любви давно испарилось, щемящая нежность в такие моменты ещё оставалась. И что было делать? Зашивала его несколько раз, злилась и договаривалась сама с собой. А что было делать? До‑го‑ва‑ри‑ва‑лась! Слышишь, папа? Наперекор всем своим страхам и злости. А ты? Тебе не хватило смелости остаться с нами, решил просто сбежать.