Приглашение в скит. Роман

На голодовку Балагурова особого внимания не обратили, поскольку в тот день начинался Великий пост, и только старшая дочь затрубила тревогу, когда увидала отца, едва таскавшего ноги, но от работы не отлынивавшего. Переговорив с главврачом и другими способными изменить ситуацию инстанциями, она написала в вышестоящие органы и в том числе – с испугу? – самому президенту, откуда и последовал ответ… Словом, пришлось публично извиняться главврачу, но чувство юмора ему не изменило и тут: «Меня больше всего обидело не то, что вы на меня пожаловались, – сказал он на собрании дочери Балагурова, – а то, что в письме своём назвали стариком…» Кстати, в тот же день заканчивался и пост.

 

Ну, хорошо, – думаю, – достал ты меня своими витаминами, – допустим, еду. И что? Монастырь – это ж не дом отдыха и тем более не санаторий. Там нужно будет чего‑нибудь делать… Да, работать. И соблюдать распорядок, между прочим, – всё, что там у них полагается. И молиться и креститься. Как говорится, сунулся в чужой монастырь, про свой устав забудь. И чтоб не заметно игры было, актёрства… Ты хоть когда в последний раз заходил в церковь? Помнишь ли, какой рукой перекрестить лоб?

По силам тебе это? Что за блажь? Нет, Валерик, ты уж как‑нибудь один.

И колебался я до тех пор, пока мысль моя не свернула опять на сына… Подумалось: а разве хуже будет вместо лечебницы очутиться ему в скиту – никакой тебе мирской суетни, психологического напряга и прочего обременяющего дискомфорта, и где вместо затурканного или алчного врачевателя – мудрый священник‑поводырь (духовник), этакий справедливый батюшка, – и накажет если, то и простит затем, грехи отпустит, после чего тебе опять легко на душе… Регулировка жизни церковным ритуалом, и…

Надо лишь только взглянуть: что цэ за батюшка там, какой он человек, каков психолог. Посмотреть надо, в общем. Воочию… пообщаться.

Иначе говоря, что ж, – ехать?

И всё же, с каким настроем туда отправляться? Это не спортивный туризм, где, кстати, предполагается план и маршрут, из чего следуют и само поведение, и способы выживания в непривычных ситуациях. Ведь дело‑то в чём. С одной стороны меня будет подмывать, как журналиста, на спор‑дискуссию… А зуд в пальцах? – оформить свои впечатления и мысли на бумаге. Искать, иначе говоря, несоответствия и параллели религии и науки, той же философии, скажем, с теологией. Закваска у меня ещё та… хрущёвско‑брежневского периода. С другой стороны, заинтересованный устройством судьбы сына, не стану ли я скрашивать и сглаживать какие‑либо противоречия и, на мой взгляд, непривлекательности монашеской жизни?..

Тут я сам себя попридержал: рано делать пасы, не сопоставив теорию с практикой. Были у меня воззрения разного рода, и не малое их число претерпело же, в конце концов, изменения. Давно известно: приближение и осознание истины возможно лишь при движение – пусть по той же спирали, когда цель всё время на глазах, но ракурс обозрения меняется с повышением уровня – опыта, сознания и многих иных компонентов бытия. Да и рассуждать – это одно, осмыслять и осознавать – другое.

Так вот, я почёл за благо ехать обычным безмолвным статистом. И безопаснее: меньше шансов попасть впросак, и объективнее… какой смысл дискуссии заводить – не тот возраст. Здраво? Ну, как говорят, сам себя не похвалишь…

И ещё был повод, причина. Прочёл недавно книгу одного священника, где автор смотрит на литературу – на Пушкина, Достоевского, Толстого и других – не так, как привык я сам. Смотрит как на беду России: от неё, дескать, от литературы‑матушки мозги набекрень у всех и вся. И некое, знаете ли, разочарование или даже оторопь овладели мной… разочарование и в профессии, и вообще в литературном слове… даже испугался я, как обычно пугается человек с глубочайшего похмелья… Дремучий такой страх, древний. Опасность вокруг… враждебен мир, искажён, неправилен и неправеден… А я, дурашка, утратил иллюзии. И с чем остался? И жизнь моя прошлая псу под хвост? Да, был я отлучён от веры в Господа… вернее, предки мои отлучены, а я не приучен… и что теперь? Мне помнится, как в юности мне шепотком указали на девчушку: она‑де в церковь ходит… И, признаться, я с жадным любопытством на неё воззрился… как на чудо‑экспонат, некий анахронизм… То бишь я признаюсь, что до некоторых пор был дремуч совершенно в сих вопросах. Но был ли я виновен в этом? И вот я поеду, дабы вновь удостовериться в своей дремучести?

Я не философ, рассуждаю по‑житейски: да, церковь, как институт, удерживает семейные скрепы государства, бережёт от смуты человеков, врачует душу тому, кто верует… Но религиозность – это больше, чем некое учение. Это состояние духа, это вера в гармонию и целесообразность мира, это стремление души к справедливости. И наверняка в этом есть громадная заслуга церкви. Но не только её… Неуж опять долой Пушкина? За что? Так с какой целью мне ехать? В себе самом разбираться или за чадо своё просить? Совместно ли то и другое?

 

Вансан, тёща и царица Тамара

С кухни в прихожую, где переобувался пришедший с работы Вансан, выплывал горьковатый запах подгорелой капусты. При виде вошедшего зятя Ксения Антоновна, восьмидесяти лет с хвостиком старуха, поникла головой, точно нашаливший и чувствующий свою провинность ребёнок. Забавность заключалась в том, что росточек её соответствовал отроческому. Двумя руками взявшись за ручку, она поспешно переместила с плиты на стол сковороду, сама же плюшевой мышью села у холодильника на краешек табурета и потупилась. Затем, спохватившись, взяла – смахнула как бы – с подоконника целлофановый пакет и стала тереть его в ладонях. Вансана это иногда очень злило. И сейчас, чтобы предупредить раздражение, он сказал себе мысленно: «Я те пошуршу, мышь ты этакая…», – затем вслух:

– Бабуль, а капусточка малость того‑с, пережарилась.

– Дак вот капустка така, видать.

– Какая «така?»

– Разна быват. Одна сочна и без маслица не подгорит, а другу возишь‑возишь, глядь – уж и заскорузла.

– Да? Не знал. Но мне всякая нравится, особо со сметанидзей. Сметанидза есть?

Старуха, выронив пакет, поспешно сунулась в холодильник.

– Ну и что, бабуль, – принимая из её корявых ладошек банку, спросил Вансан, – и по какому поводу мы пригорюнились? Прямо траур витает по воздуху, – и поводил ладонью, разгоняя вроде туман.

– Ах, батюшка, – всхлипнула старуха, – стёклышко‑то я расшибла, ай‑яй. Я его и не трогала вовсе, только и прошла мимо. А оно – раз… и в кусочки.

– Это какое?

– Да в серванте вашем.

– В стенке, что ль?

– Вот‑вот, в ей. Шмяк на ковёр, я только вздрогнуть успела! – Старуха всплеснула руками, будто вновь перед её глазами падало и разваливалось на куски стекло. – Стала собирать, да что… не склеить уж.

– Стекло? Склеить? Да шут с ним, бабк. Какая потеря. Ты меня продолжаешь удивлять. Тамарка вот съездит во Францию, поглядит по сторонам, наберётся впечатлений и такие мебеля моднячие прилупит, что топором не вырубишь. Так что не горюй.

– Да как же ж, – старуха покачала головой. – Ты‑то‑тка так‑то рассудил, а дочка не так‑то.

– «Тытотка – не тытотка», а как ещё?