Приглашение в скит. Роман
Вансан на взводе помчался домой и под вздохи тёщи вытащил Петю из ванной, где тот действительно спал, побрив себе зачем‑то голову перед этим (хотя, возможно, про армию опять задумался). Пробыв в лоне семьи ещё некоторое время и убедившись, что воспитательный пыл Тамары угас, Вансан вернулся на дачу: надо было позаниматься с документами из архива для статьи в газету – близился юбилей города, а в присутствии Тамары у него что‑то не очень получалось сосредоточиться. Она говорила: работай‑работай, но через каждые три минуты заглядывала с каким‑нибудь пустым вопросом, – он тупо вчитывался в текст и ничего не понимал. Вот и сейчас – теперь уже без нужды – поскольку вопроса не задала – она зашла в комнату, с укоризной на лице: вот, мол, занимается всякой ерундой, – постояла, помолчала несколько минут и удалилась. Несколько раз он повторил себе, что это: «Мелочи жизни. Успокойся», – но тщетно.
Перед тем как удариться в бега, Петя обронил: «Она говорит: я мешаю ей жить». Вансан давно заметил, что Тамара не умеет выбирать слова. Точнее, не понимает, как больно иной раз её слово ранит. Все обороты, подхваченные на стороне, отличались меткостью, выразительностью, но применялись ею не ко времени и месту. В такие моменты Вансан мысленно желал: «Лучше б ты была немой. А ещё лучше – глухонемой».
Луна зашла. Стал чётче виден костёр под горой. «Ну, довольно!» – Вансан завёл мотор и тронулся в обратный путь. Вернувшись на дачу, увидел на столике Петины ключи – от дома и дачи. «Что это?! Забыл?! Или нарочно оставил?!. Почему?!.» – До боли сдавил ладонями виски…
Мародёры образца 1993‑го
Когда отец уехал, Петя развёл костёр. Помимо хвороста он набрал пижмы и других трав с тем, чтобы бросить на угли. Стало накрапывать, и он перенёс костёр в укрытие из составленных шалашом панелей. Здесь дым и запах трав был ощутимей. Петя расстелил пальто, сел на него и укрылся полушубком. Вскоре облако галлюцинаций окутало его…
В последние месяцы он увлёкся латиноамериканскими мистиками, шаманами, ясновидящими, читал о них книги. Загорелся желанием научиться входить в состояние транса, при помощи которого можно понять до сих пор не понимаемое им в окружающем мире. Изматывающая подавленность должна оставить его, отступить, только нужно приложить усилие, настойчивость, научиться управлять своей психикой. Это показалось ему панацеей от всех бед…
Потрескивал костёр… Не сводя с него глаз, Петя начал погружаться… Вначале он почувствовал облегчение: нет рядом больше ни матери, ни отца, ни бабки, ни кого бы то ни было ещё, кто мог бы ему досадить. И это уже хорошо. Затем поплыли грёзы, мечты – почти что осязаемые, вполне реальные. И Петя отдался этой возникшей в нём лёгкости, невесомости даже, беспричинной весёлости. Он стал разговаривать сам с собой, взахлёб, перескакивая от одного к другому, нисколько не смущаясь несовместимостью каких‑то понятий… это было неважно.
Внезапная смена картин и ощущений насторожила его, но он не стал противиться им и они подступили вплотную…
Ночная Москва, он идёт по набережной неподалёку от Белого дома, какие‑то люди снуют туда‑сюда, кричат, размахивают руками и предметами, пытаются увлечь встречных. Небо вдруг распарывают петарды. Звуки трещоток, умножаясь эхом, заполняют стылое пространство. Петей овладело щекотливое любопытство, и он побежал туда, где, как ему показалось, происходили грандиозные события.
Мохнатый мужик махнул ему из подворотни, Петя по инерции проскочил было мимо, но воротился:
– Чего? – и нетерпеливо вперился в его косматую бородищу, готовясь броситься дальше.
– Куда ты! – схватил его бородач за плечо и втолкнул в дворик. И тут над головой и по стенам брызнул тугой веер не то щебня, не то ещё чего‑то противно жёсткого. Мужик ойкнул и опустился на одно колено.
– Иди‑ка, парень, домой лучше, схоронись, – прогудел он с натугой. – Чего ты тут забыл. Вишь… пуляют, нехристи.
Неудовлетворённое любопытство, однако, погнало Петю дальше. Он миновал один двор, другой, в третьем прижался к стене, притенённой от фонаря кустами. Что‑то происходило там, посреди освещённого, как стеклянная колба, пространства. Вглядевшись, окоченел в испуге. Трое били четвёртого, который пытался отбиваться. Наконец вырвался и кинулся бежать.
– Стой, гад! – крикнули ему. И следом ударила автоматная очередь. Убегавший рухнул так, будто хотел прокатиться по асфальту на животе по‑пингвиньи.
– Чёрт с ним, – прохрипел одышливо стрелявший.
– Ну нет, – возразил другой, и, подбежав к упавшему, принялся стаскивать с него кожаную куртку.
– Да она ж дырявая теперь, дурень.
– Погляди‑им, – и мародёр распростёр трофей над головой.
– Не светится!
– Куда ж попал?
– В заты‑ылок!
Дождавшись ухода вооружённых людей, Петя без прежнего азарта – внутри будто лопнуло что и растекалось теперь липкой слабостью по телу – выглянул из своего укрытия: он, наконец, осознал, что происходит вокруг. Треск выстрелов, хлопки погромче, какой‑то ор и вой не сулили ничего доброго. Выбираясь из опасного места, он ещё три раза был свидетелем кровавых разборок, в последнюю чуть не вляпался сам. Забравшись в кузов грузовика с развороченным рылом, он лёг на холодные доски, желая перевести дух. Опять посыпал дождь…
…Очнулся и… не смог сообразить, где находится. Резко встал, ударившись о бетонный свод, заскулил от боли…
Костёр едва теплился. Носком башмака Петя поворошил угли, подбросил веток и трав.
Реестрик грехов.
Напротив вагона – инвалид на тележке с подшипниками. У него отсутствуют ноги – по самое некуда. Одно туловище, зато с баяном в крепких волосатых ручищах. Красные и заскорузлые пальцы наяривают профессионально, без малейшей фальши, что несколько странно… для моего сознания. И сам он поёт хриплым голосом, но довольно проникновенно:
– Дорог‑а‑а или доро‑ога?
Дорога‑ая ль дорога?
В бездорожье па‑анемногу
тянет левая нога‑а.
Гы‑гы‑гы да га‑га‑га,
невзирая на рога.
Не могу рога я сбросить,
не могу решить пока…
