Приглашение в скит. Роман

Поезд трогается, заглушая лязгом самодельные куплеты. И я смотрю из тамбура на усечённую и всё уменьшающуюся фигурку, разевающую беззвучный уже рот, как при зевоте, пока проводница деловито не касается моего плеча. Жаль, что не удалось дослушать – неожиданный текст. Несуразный… но что там у него дальше?.. Надо было кинуть ему червончик. И всё‑то у меня мысль запаздывает.

Но вот мы с Валерьяном в купе, озираемся. Мало того, что давненько мы не путешествовали на поездах – всё самолётом да машиной, но вот на таких модерновых колёсах нам вообще не приходилось. Ещё в тамбуре бросилось в глаза: что переход в другой вагон заэлектронен – кнопочки‑лампочки красно‑сине‑зелёные – чик‑чик‑чик, как на ёлке новогодней бегают. А на дверях туалета радостно полыхнуло неоном нечто вроде приветствия: заходи, мол, дружище, когда только пожелаешь, не считаясь со станциями и полустанками, только не забудь штаны расстегнуть от удивления и не взбирайся по привычке на унитаз с ногами – взгляни налево, взгляни направо и найдёшь всё, что тебе нужно. В купе же – вообще дикий комфорт, да ещё телевизор впридачу…

– Это они к олимпи‑я‑аде готовятся, – резюмировал Валерьян.

– Ага, морально подготавливают, – согласился я, да и как не согласиться? – Воспитывают. Заранее. Дабы не ударили в грязь лицом перед заморской культурой.

– Только бы ещё билеты подешевше…

– Да, тут мы лопухнулись.

От известного слова лопухи… Перед самым отъездом я залез в интернет и обнаружил: на самолёте – а это всего лишь два часа и десять минут лёту – могли бы мы очутиться в Адлере всего за половину цены, каковую заплатили за этот супер‑пупер вагон. Акцию сезонную прохлопали!

И тут я решил, что наступило время подробным расспросам и уточнениям (раньше всё суета заедала) – пока Валерьян в ступоре от окружающего комфорта:

– Ты говорил с ним обо мне? – имелось в виду: знает ли игумен скита, что я не воцерквлён? И что журналист? Валерьян шевельнул бровью, вывернул слегка нижнюю губу, раскрыл ладони лодочкой кверху – дескать, а как же, само собой. А ладони у него – только сейчас заметил – наподобие половинок кокосового ореха: снаружи коричневые волоски в глубоких морщинах, изнутри же молочно‑матовая белизна светится, – ну прямо как у нашего предка – обезьяны. Но это по Дарвину. А в скиту, куда мы направляемся, верно, полагают, что мы создания всё‑таки Божии. Впрочем, и по науке сейчас не всё однозначно. Некоторые считают: из Космоса нас занесло. Совпадение получается. Потому как: космос‑то кто создал?

– И что он?

– Да тебе не всё равно? Ну, журналист, ну продажный писака – и что?

– То есть как? Ты надел на продажного писаку крестик на суровой нитке – перед самым отъездом – и этого, считаешь, довольно? Я же ни одной молитвы толком не знаю. Прикажешь роль верующего играть? Норма‑ально. Любопытно. Курортно. Мы каждый день роли исполняем, не спорю…

– Ну вот видишь. И хорошо, что не споришь.

– Но такая роль, извини, не из… праведных, знаешь ли. Лицемерие… оно чревато… Фарисейство! А вдруг?.. – и я указал пальцем в потолок, где курилось облачко прохлады от кондиционера.

Валерьян смотрит мимо меня и либо создаёт вид – не понимаю, мол, либо, в самом деле: о чём ты, браток? Недоразвитым меня считает? Так бы и вмазал…

– Постой, ты куда?

– Умоюсь. Взопрел от вашей любознательности.

– Погоди. Я вот тут выписку одну сделал из современного автора.

– Да зачем мне?

– Ну ты послушай, десять секунд, а потом хоть замойся.

Валерьян не снял руки с никелированной ручки, но дверь всё же не открыл.

– Слушай, я и правда взопрел…

Взопреть и запалиться, в общем‑то, было отчего. У него привычка рассчитывать время до микрона – дабы, значит, не маяться в ожидании там, где наметил быть. И рассиживали мы поэтому в его квартире до упора, укладывали‑перекладывали вещи в дорогу… а затем кормчий резко встрепенулся: пора! – тяжеленные сумки на плечо! – и чуть ли не бегом. А по дороге вспомнил: воды надо купить. Резкий поворот в магазин, там впопыхах расколол бутылку, пришлось брать другую… да ещё уборщица со своей шваброй заклеймила нас разгильдяями, безрукими уродами, и бог весть кем ещё… даже почему‑то отщепенцами намазаными.

Я тут недавно вычитал из «Жизни Иисуса» Ренана, что весь, так скажем, мелкий персонал, даже «Низшие служители при храме… исполняли свои обязанности со всей вульгарностью и отсутствием религиозного чувства, свойственными низшему духовенству всех времён». Цитату привожу дословно, поскольку также занёс в блокнот. А вот из «Великих посвящённых» Эдуарда Шюре… Хотя стоп!.. Вот я и проболтался: конечно же, я готовился к поездке, подчитывал литературу… Но нет, тут мной владело не желание пощипать замечаниями монахов – просто обычная человеческая слабость: боязнь попасть впросак, то есть опаска не иметь хотя бы приблизительного представления о религиозных вопросах нашего благословенного двадцать первого века. О том, как после периода «умолчания» и т. д. наступает новый цикл – возвращения в религиозность? И воцерковления?

– Секунду ещё. Присядь ещё на минутку.

– Да заче‑ем?

– Вот я записал опять же для памяти, чтоб не путаться в процессе выявления, так сказать, – и я шлёпнул по колену открытой записной книжкой. Валерьян усмехнувшись, присел.

– Ну?

– Баранки гну. Реестр грехов. Твоих, между прочим.

– Моих?

– А чьих ещё?

Валерьян сдёрнул с полки над сиденьем полотенце, повязал вокруг шеи.

– Свинченный у тебя видок, Саньвань. Кто ж тебя так свинтил, дружище?

– Намекаешь, крыша у меня поехала? А кто в этом виноват, не догадываешься? – И, не дожидаясь ответа, я стал зачитывать: – Гнев, зависть, чревоугодие, алчность, блуд, уныние, гордыня.

– Это, что ж, всё ко мне относится?

– А сейчас проверим. С какого края начинать? Ладно. Рассмотрим в твоём кипучем внутреннем содержании эмоцию по прозвищу гнев. Часто ли гневаешься, друг мой?

– Бывает.

– Значит, признаём. Грешен. Следующая – зависть. Завидуешь кому?

Валерьян всерьёз задумался. Затянул чуть потуже полотенце на шее.

– Нет.

– Нет?

– Впрочем… Начать бы жизнь сначала. С теперешней головой, опытом… меньше бы тыкался попусту.