Семь историй

Воздух прозрачно‑свежий, холодный заполнял легкие и не давал вдохнуть полной грудью. Вдоль дорожек мишура разноцветной листвы была подернута инеем первых заморозков, а у горизонта солнце посылало последние оранжевые лучи, чтобы осветить деревья, пленяющие своей мимолетной, исчезающей так же внезапно, как и возникшей, живостью красок. Парк был небольшим и уютным: с извилистыми тропинками и тихими аллеями, уединенными скамейками и качелями у небольшого пруда, где решили перезимовать утки и теперь грелись, плавая медленно, словно во сне, стараясь быть поближе друг к другу, сохраняя среди своих серо‑коричневых перьев тепло, накопленное за жаркое лето.

К одной из скамеек неспешно подошла пара. Женщина в темно‑синем фетровом берете, из‑под которого виднелись светлые, напоминающие иней на листве, короткие волосы, в сером теплом пальто с объемным шарфом на три тона светлее берета, но точно подобранным оттенком цвета под него, в черных сапогах, прячущих ее тонкие ноги от надвигающегося почти зимнего холода. Издалека среди рыже‑красно‑желтых красок осени она казалась маленькой льдинкой, слишком рано появившейся в парке и будто напоминающей о скорых и неминуемых холодах. Рядом с ней, немного ссутулив плечи, шел высокий мужчина в коричневом драповом пальто, странно подобранной шляпе‑федоре, которая будто бы была непропорционально маленькой для его большой головы, и в очках, которые всякий раз запотевали, преображая мир в полотно Ренуара перед его глазами, когда он открывал термос, подносил к тонким губам и делал глоток. Пара села на лавочку и стала наблюдать за засыпающими птицами на пруду.

– Свидания, когда тебе за сорок, предельно скучны, – сказала Алла, задумчиво глядя на воду.

– Не спорю, все приелось, будто приходишь в театр на постановку, которую видел уже сто раз.

– Только каждый раз новый актерский состав.

– Иногда столь бездарный, что весь спектакль вспоминаешь, как смотрел его прошлый раз и насколько было лучше, а иногда столь хороший, что даже в уже набившей оскомину пьесе чувствуешь новое дыхание, – с грустной надеждой ответил Марк.

– По крайней мере, мы не завышаем ожидания.

– Да, уже не ждешь ничего прекрасного. Да и вообще ничего не ждешь. Просто живешь этот вечер и разделяешь его с кем‑то.

– По‑своему так даже лучше. Когда нет планов, нет разочарований.

– Разочарований нет, потому что они уже все наступили раньше. А теперь остается только жить с ними.

– Потому что, кроме них, никто с нами жить не хочет, – усмехнулась Алла.

– А мы хотим разве впустить в свою жизнь кого‑то? Такие встречи ни к чему не обязывают. Но вот настоящие отношения… Одинокий человек, как газ в баллоне, полностью заполняет собой пространство, и впустит он кого‑то в свой мир только под давлением. А кто любит давление?

Алла вспомнила, как совсем недавно говорила, что не унизится до того, чтобы делить свою жизнь и свое пространство еще с кем‑то. Видимо, такова суть одиночества: живя долго один, ты уже не можешь впустить кого‑то в свой мир. Этот комфорт становится значимее призрачного счастья и неуловимой любви. Но сейчас это было не так важно. Она сидела в парке на скамейке с человеком, который понимал ее, который точно так же ценил свою одинокую жизнь и свободу и не был готов кидаться в непонятный омут чувств, который казался Алле еще с юности выдумкой поэтов. Он был ей близок, понятен. С ним было легко. С ним можно было быть собой, не рисуясь, не примеряя на себя образ жеманной барышни, ищущей любви, не нужно было молодиться, притворяясь, что вечер в клубе – идеальный вариант свидания, с ним она позволяла себе за чаем и круассаном рассказывать про рабочий день, потому что ему испортить аппетит историями ортодонтии, конечно, было невозможно. В конце вечера было решено встретиться и в пятницу.

Спустя две недели и шесть встреч Алла сидела в кофейне, наслаждаясь ароматом горячего капучино, пока за окном лил дождь, говоря своим присутствием, что такие места с согревающими напитками, зажженными свечами на столиках и приглушенным светом созданы, чтобы пережить промозглую осень. Официант принес десерт: на белой тарелке, украшенной витиеватой линией сиропа по краю, лежал присыпанный сахарной, словно первый снег, пудрой и лепестками тонко порезанного миндаля яблочный штрудель, от которого нежно пахло корицей и ванилью. Веточка ярко‑зеленой мяты и растекающийся от тепла шарик мороженного напоминали о, казалось бы, только что ушедшем лете. Чувство одиночества притупилось. Жизнь наполнилась красками, как и клены, подставившие дождю свои бордовые и золотые листья. Жизнь была полной, яркой, впечатляющей, но Алла помнила о том, что после осени всегда наступает холодная, безразличная ко всему зима. Она не очаровывалась, не ждала завтра, не строила планов, но отмечала, что, сидя вечером в кресле и читая книгу или сейчас в кофейне вдыхая аромат капучино и штруделя, она ощущает жизнь более тонко, подмечает детали и наслаждается моментом, зная, что где‑то о ней думают и ее вспоминают.

– Хочу, чтобы меня кремировали, – отрезая тонкий кусочек ростбифа, говорит Алла в их следующий совместный вечер.

– А как же накормить личинок мух, которые потом услужливо накормят птичку, а та в свою очередь станет обедом для кошки? Круговорот пользы, – неспешно продолжает ужин и разговор Марк.

– Предпочту в виде углекислого газа накормить растения. А опарыши уж как‑то пусть без меня, – с улыбкой и легким налетом грусти отвечает Алла, – на самом деле, как бы это ни было глупо, я бы хотела быть нигде, не ограничивать себя двумя метрами с табличкой. Чтобы прах развеяли из окна поезда… И ты везде и нигде. Я все время ищу свое место, порядок. Но в этом нет покоя. Так, может, он в том, чтобы не иметь места?

– Философия, – усмехнувшись, замечает Марк, а потом совсем серьезно добавляет: – Покой приходит раньше, чем тело попадает в крематорий или пылью разлетается вдоль железной дороги. Он приходит, когда организм прекращает снабжать кислородом наши неврозы. Но все же покой стоит найти по эту сторону, пока еще можешь им насладиться.

Алла задумалась, погрузилась в себя, медленно разжевывая нежнейший ростбиф с лопающимися зернами дижонской горчицы. Она думала о том, почему так и не обрела спокойствия. Почему всякий раз она ощущала себя до предела натянутой струной, которая при малейшем неверном движении музыканта лопнет и рассечет ему руку. Почему вся ее жизнь, такая взвешенная, без взлетов и падений, где у каждого предмета, события и человека было свое место, все равно оставалась полной тревог? Она знала, в чем через два дня пойдет на работу, сколько клиентов примет, по какой дороге будет возвращаться домой, куда поставит сумку и повесит шарф, что закажет или приготовит на ужин, но это не успокаивало, не давало ощущения контроля и знания, а только перегружало ее уставшую голову немыслимым количеством информации и ответственности…

– Если это так важно, вытряхну я тебя из окна поезда, – знакомый голос прервал ее поток мыслей.

Марк был обеспокоен. Он видел, как она помрачнела и ушла в себя. Он понял, что задел что‑то важное, но не хотел вникать в ее переживания. Для него все было просто: жизнь обрывалась через пять минут после остановки сердца. А все, что было после этого, имело значение только для родственников. Много раз он сам с заботой об этих печальных и скорбящих людях резким и выверенным движением пальцев поправлял челюсть покойному, растягивал губы, создавая на лице еле заметную улыбку, а после выдачи тела слышал, как родственники тихо перешептывались: «Смотри, он улыбается, он ушел в лучший мир». В эти моменты суровый и взрослый доктор чувствовал себя сказочником, этаким Дедом Морозом, который дарит веру в чудо, надежду, которой у него самого не было. Видя задумчивую Аллу, он решил не спрашивать ни о чем, а проявить уважение к ее пожеланию и подарить ей надежду на что‑то важное для нее и неясное для него.