Синдром изоляции. Роман-судьба
Еще я помню все номера мобильных телефонов. Даже тех, кто давно умер.
Люблю повторять слова, которые мне говорили в детстве.
Это всех раздражает.
В школе мне все время говорили про inner speech (внутренняя речь; я залез в гугл‑переводчик, чтобы узнать, как это по‑русски). Дома меня ругали. Гришка говорит, что я так никогда не заведу герлфренд (такое слово есть в русском языке).
Разговаривать словами в голове – not exciting (не захватывающий). Мне нравится слушать ушами, как это звучит.
Я захожу в ванную, включаю воду и приговариваю: «Где мишка‑где мишка‑где мишка?».
Наверно, я должен дать предысторию опять. А то никто не поймет.
…Помнишь, как давным‑давно я пошел с папой на прогулку. Мы застряли у киоска. Папа смотрел, какие газеты ему взять, а я думал про игрушки. Они были приклеены скотчем. И я увидел петушка. Сайчас я бы его ни за что не купил. На такую ерунду нечего и тратиться. А тогда я сказал:
– Пап, купи петушка.
Сказал очень тихо.
Папа наклонился ко мне и спросил:
– Где мишка?
Он меня не расслышал.
До сих пор мне очень смешно. Но людям не нравится, когда я бубню этот вопрос.
…Сегодня я вспомнил рецепт торта «Мишка». Приготовил его для Софии. А Тейлору нельзя. Ну я бы не дал ему, он маленький.
Я готовил и говорил сам с собой. Awesome (отлично смотрящийся)! Никто не ругался. София вообще не ругается. То, что я говорю сам с собой, не смотрится странным для нее.
Я намазывал коржи сметаной и представлял: вот зайдет сейчас папа, а я ему скажу:
– У меня для тебя есть «Мишка».
А он обязательно спросит:
– Где мишка?
А я достану торт из холодильника:
– А вот!!!
Но папа не зайдет.
Никто сюда не зайдет. Это дом Соф.
* * *
Когда мы переехали в Америку, у меня появилась своя комната. По ночам я прибегал к Гришке. Потом я привык и очень рад, что у меня есть свой private space (личное пространство).
Раньше я думал, что американцы живут плоховато, потому что у них нету хлеба. Это мама так со мной хитрила, чтобы я не ел хлеб. Я был очень толстый. Когда она перестала давать мне рисполепт и другие лекарства (акатинол мемантин, кортексин и еще много других, но это, наверное, опять лишняя информация), я стал вести себя очень плохо. И я требовал только хлеб. На завтрак, обед и ужин. И ничего больше. Хлеб с маслом и с вареньем и чай‑чай (так я говорил в детстве).
Я думал, чая в Америке тоже нету. Когда мы заказывали еду в ресторане, я сказал «чай», и официант мне принес очень странный напиток с молоком. Я не стал пить. Просто я не знал английского тогда. Чай – это tea.
Я очень психовал, когда мы переехали. Боялся школы и не говорил по‑английски. Теперь я его выучил.
В русской школе мы учили английский вообще‑то. У меня выходила фигня, мама со мной делала домашку. Мама учила английский в университете. Еще у нее было много учеников после работы. У нас с ней не получалось. Даже стишок Kate, Kate, make a cake. Мама говорила, что у меня во рту – камни. Или манная каша.
Гришка тоже плохо знал английский. Когда его мама учила, она его била ручкой. Кричала, что он тупой. Также она плакала. Мне не говорила, что я тупой. Потому что я умный и всегда слушался.
Однажды она сказала: «Летом мы переезжаем в Соединенные Штаты Америки». И стала нас учить каждый день.
Я сначала не понял правильно. Говорил всем, что еду в Определенный Штат Америки.
Люди говорили:
– Ишь ты, какой загадочный!
Мама считала, что не надо меня учить. Сначало надо поставить русский язык. Я не уверен, что это. Поставить – куда?
В России меня учила мама и еще Инна Ивановна. Она была моим логопедом. Мы занимались по учебникам; они стоят у меня на полке над столом. Я помню, как сказал Инне Ивановне, что Узорову зовут Ольга Васильевна, а Нефедову – Елена Алексеевна. Это авторы учебника. А она ответила, что это знать необязательно. Лишняя информация.
Я все время попадаю в разные ситуации, потому что не знаю, что нужно говорить, а что – нет.
Маминой ученице Маше я сказал, что Гриша уже стал дяденькой. У него росли волосы полоской на животе. Мама меня сильно ругала, а Гришка дал по заднему месту. Это было давно, лет семь мне тогда было. Совсем малыш.
Папиному начальнику я сказал:
– Извините, что не позвал вас на свой день рождения. Я хотел, но папа сказал, еще чего. Что он, друг тебе что ли?
Все это я произнес папиным голосом.
Папа неделю со мной не разговаривал.
* * *
…Давным‑давно, когда я ходил в русскую школу, я совершил преступление. Теперь я это понимаю.
Миша Ложкин, Овик Гаспарян и Петька Матвейчук подошли ко мне на перемене и сказали:
– Дай десять рублей!
Я сказал, что у меня нет.
Тогда они спросили:
– Хочешь с нами дружить?
Я обрадовался. Конечно, я хочу. Со мной никто не разговаривал в школе. Только Игорь Мокроусов. Я ему помогал вырезать бабочку по труду. Сейчас я понимаю, что с Игорем было что‑то немножко не так. Как и со мной. С ним тоже никто не дружил.
