Синдром изоляции. Роман-судьба
Папа глядел прямо перед собой. Понять, слышал ли он рыдания дочери и казенный голос сестры, было невозможно. Как нереально было представить и то, что Галя теперь в ответе за всемогущего отца.
Великого и Мудрого.
Она проковыляла к его космически оснащенной кровати и подвигала головой, стараясь уловить мизерную подвижность глаз: следит ли?
Не пытайтесь, сказал профессор. Просто разговаривайте с ним и… молитесь. Состояние подобных пациентов до конца не изучено, а Богу, конечно, все возможно.
Галя молилась заученно беззвучно: научилась, когда шесть лет назад обивала пороги столичных клиник. Перепроверка Сашиного диагноза тянулась восемь месяцев.
Слова стучали в мозгу метрономом, губы произносили раздраженное «алло» в телефон, руки ставили на стол постовой сестры бессмысленные банки с куриным бульоном. От них в реанимации немедленно избавлялись. Папу кормили через гастростому, но Гале нужно было себя занять. Наутро она приносила новую банку. Варила ночью, снимая пену и отбивая шумовкой слова.
Не имамы. Иныя. Помощи. Не имамы. Иныя. Надежды. Разве. Тебе. Пречистая Дево…
В четвертом часу утра, падая на раздавленную тахту съемной однушки (в двух шагах от больницы – дико повезло), Галя решила: если папа прикажет прикончить эту хрень с Америкой, она раздумывать не станет.
Если…
Когда…
* * *
Слово Михаила Пархоменко имело для Гали силу приговора без права на обжалование. Если не нравилась дочкина юбка (разрез – вызывающий! будь девочкой!), наряд летел в мусорку. Туда же Галя отправляла все, что вызывало неудовольствие пампушки. Билеты на фильм «Курьер» (фильм совсем не детский!). Поход с одноклассниками (они же все идиоты!). Просьбы купить часы или купальник (думаешь, это умно?). Попытки отстоять собственное мнение (ты ведешь себя дерзко и непочтительно! Надеюсь, помнишь, кто это сказал?).
На помойку Галя также сбагрила парочку поклонников, которых категорически не принял отец, но потом опомнилась. Разбрасываться ухажерами с ее унылой внешностью – непозволительно. Не заметишь, как станешь старой девой в двадцать четыре года.
На задачу, первостепенную для каждой девушки – выйти замуж – папа отводил три года. Расчертил карту военных действий:
– Даю тебе вилку: от двадцати одного до двадцати трех. В двадцать четыре выходят замуж от безысходности, хоть за косого, хоть за рябого. А пока, дочка, учись. Набивай голову знаниями! Придет время, я тебе жениха сам найду.
С четырнадцати лет Галя плотно мечтала о замужестве. Семья у нее будет идеальной, дом – образцовым, муж – ласковым и нежным. Щедрым почерком она исписывала страницы дневника, которым ей служил красный блокнот «Делегату XIX всесоюзной конференции КПСС»; теткин подарок. От мечтаний веяло литературщиной. Ну и пусть. Полная чаша, двое детей (волевой казак и тургеневская барышня, умеющая делать книксен). За вечерним чаем – чтение вслух, игра в лото и романсы. «Нехотя вспомнишь и время былое…»[1] Муж обнимет ее усталые плечи: «Ложись, я домою посуду».
С посудой, пожалуй, перебор. Ладно, без нее. Лишь бы без насмешек, скандалов и рыданий… Пусть балконы и перилы больше не стонут[2]. Только бы любил. Сбросить позорные кандалы, которые она таскает из‑за приставки «недо».
Недо‑дочь, недо‑ученица, недо‑казачка Галя Пархоменко вышла за Олега по достижении минимального порога вилки. В двадцать один.
Жениха осмотрели, общупали и обнюхали, от родословной до материальной состоятельности, прежде чем выдали «добро» на замужество. Тем унизительнее была папина выходка после свадебного застолья. Усевшись с родней в черный минивэн, Пархоменко наконец‑то выпил и счастливо запел: «Обманули Олежкá на четыре кулака»; купчишка, подсунувший гниль заезжему простаку.
Став Барской, Галя засыпала в счастье месяца три. Никаких тебе слежек и контроля, живи без оглядки, да вот беда: не умела радоваться. Каждый взгляд знакомых и прохожих напоминал ей о собственном ничтожестве. Если слышался смех, можно не сомневаться: смеются над ней. Если упоминались незнакомые книги – беги, пока не узнали о твоем невежестве. Если восхищались чьей‑то красотой – запевай. Пусть хоть за голос похвалят.
Сбагрив дочь, Пархоменко и не думал слагать полномочия верховного. Наоборот, ответственность выросла, теперь за двух. Дети непутевые, место под солнцем не выгрызут, по трупам не пойдут, глаз да глаз… Он привычно накидывал дочери амбициозные схемы: строить карьеру профессора, не разожраться не обабиться. Еще не хватало, чтобы ты стала заурядной Мариванной из Рязани. Олегу – заняться бизнесом, копить деньги на переезд из Подмосковья в столицу нашей родины. Держите себя в тонусе, ребятки. Доложить об исполнении. Приказы не обсуждаются, а выполняются.
Галя выслушивала отцовские планы, изнемогая от бешенства и привычной немоты. Безволие, накрывавшее ее в родительские дни, сгущалось до самоненависти. Удачные аргументы приходили в голову недели через две. Вся ее жизнь была сшита по отцовским лекалам. Даже Бог занял сторону пампушки!
…Он позвонил хмурым декабрьским вечером и, как всегда это бывало, отрубил:
– Я считаю, вам пора заводить ребенка.
Прошел уже год после Галиного замужества. Год, в который ей было предписано категорически воздержаться от зачатия (неизвестно, как сложится, будешь потом разведенкой‑одиночкой). И надо же, именно в тот день, двумя часами ранее Галя узнала, что беременна.
Через несколько лет другой папин звонок вытащил Галю из туалета – ее выворачивало наизнанку. Должно быть, несвежий творог на рынке подсунули…
– Григорий растет царьком и полубогом. Ему нужен брат, – отчеканил в трубку отец.
Нет, я не отравилась, с тоской подумала Галя. Опять наверху утвердили отцовские схемы. Можно не бежать в аптеку за тестом. Можно не гадать, кто родится: мальчик или девочка.
[1] Романс И. С. Тургенева «Утро туманное».
[2] Цит. из пьесы Н.В.Гоголя «Театральный разъезд после представления новой комедии».
