Синдром изоляции. Роман-судьба
Она не слышала звонков телефона, прохаживаясь взад‑вперед. По детской привычке следила за тем, чтобы не наступать на асфальтовые трещины. Ревел Ленинградский проспект, настигали московские сумерки, растворяя в себе добротные сталинские дома. Вот и пампушка любил строить на совесть. Он все и всегда делал правильно. Только главное упустил. Что я буду делать без него?!
Профессор Соколовский сказал, что у отца был тот самый загадочный случай – синдром изоляции. Редкое заболевание, последствие тяжелого инсульта, возможно – еще и инфаркта, клинически установить не удалось. При вскрытии можно увидеть…
Галина не слышала объяснений. Она поразилась тому, что существуют диагнозы поэтичные и меткие. Это же про нее!
Все теперь одному. Только кажется мне,
Это я не вернулся из боя[1].
Синдром изоляции. Болезнь заживо погребенного. Синдром запертого человека. Теперь жить с этим синдромом. До смерти.
Прохожие натыкались на Галю, как на забытый колченогий стул, брошенный при переезде. Она застыла в людском потоке; потерявшаяся девчушка под сорок. Ее отпихивали, матерясь. Встала тут, не пройти‑не проехать, приезжая что ль? Женщина, да посторонитесь вы, ей‑богу!
Наконец, сердобольная старушка в задрипанном пальтишке подхватила Галину, довела до скамеечки на автобусной остановке.
– Что стряслось‑то, милая? Ты, навроде как, не в себе.
Галя ответила не сразу, вспоминая:
– Папа умер.
Равнодушно сказала. Голосом механической тетки, что сообщала ей в детстве по телефону точное время.
Бабулька перекрестилась:
– Осспади! Царствие ему небесное! Сколь годков‑то ему было?
Галя не могла вспомнить. Она отмахивалась от синевы папиных глаз, не замечая, как трясется ее тяжелая голова.
Наконец буднично заметила:
– Он уже семь лет перехаживает.
И только тогда разрыдалась.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Хуже смерти – ситуация, когда меня не надо, а я – есть.
Константин Райкин
Глава 7. Проклятый дом
Дом, прóклятый дом в Мытищах, куда вы переехали из тополиного Замоскворечья – он во всем виноват!
Сначала тоскуешь по утраченной коммунальной квартире и соседям, будто разом лишилась ближней родни. Больше не угостят беляшами Бахтияровы, не позовут к баянным песням Тимошенки, не поделится Марь‑Гаврилна секретным знанием о горько‑сладкой бабьей доле. Вот уж мастерица была на жизненные истории – один рассказ про Иван‑Петровича чего стоил. Перебираешь ошметки сюжетов и фраз Гавриловны и диву даешься: облик ее столетнего бонвивана, предмета женских сражений, никак не тянет на героя‑любовника. Нынче сипит жалкое драсссь на твое приветствие; костыль подпирает нетвердые ноги. А сама фам фаталь придавливает горло рукой, иначе вместо звуков получается одно шипение. Ты так и не спросила, что у нее с голосом приключилось…
Звук из сжатого горла соседки – клочкастый и хриплый:
– Петрович мой, Галчонок, – чистый орел. Мне за него родная сестра целый дом предлагала! Волосья‑то я ей повыдергивала…
Со стариками разговаривать – слаще, чем книжки читать. Они не утомляют описанием природы, их жизнь течет без оглядки на руководящую роль КПСС. Такие пассажи в романах ты неизменно пролистываешь. А еще пожилые участливы и любят тебя без условий. Ни ремня, ни окриков, ни унизительных любовных фиаско. Словом, ничто не напоминает твою унылую жизнь.
Прóклятый дом возвели на месте гибели самолета. Когда‑то здесь находился аэродром, оттого и улицу, на которой стояла уродская девятиэтажка, назвали Летной. Всякий раз, когда судьбы жильцов разбиваются в щепки, кто‑то непременно вспоминает о растревоженном погосте. Семейные драмы, круглосуточные скорые и гробы на табуретках жителям дома на костях гарантированы.
О том, что увязла в гибельной топи, ты пока не догадываешься. Просто чувствуешь мгновенное отвращение к чумазому городу, обдуваемому вредоносными ветрами Северной ТЭЦ. С балкона виднеются грозные полосатые трубы: хлопковый дым забирает астматиков в смертельный плен. Ты же подолгу выкарабкиваешься из затяжных бронхитов – повезло. Лежа в кровати, развлекаешь себя рифмами: Мытищи – вонища, грязища, ветрище, скучища. Это и есть основные достопримечательности нового пристанища.
Не простится‑не забудется постылому обиталищу ни одна горькая минута, даже в те дни, когда затрепещут боязливые огоньки счастья. Нет уж, предать анафеме! Ныне и присно и во веки веков.
Вскоре ты осознаешь, что который год ходишь по пепелищу, не замечая разрухи. И вовсе не город в руинах – твоя собственная семья. В квартире пахнет заплесневелым хлебом, грязными носками и ненавистью. Селевым потоком несутся проклятья и произносятся слова, которые раньше не говорили «при ребенке». Мама выводит зычное «Ра‑а‑звод!», как заправский шпрехшталмейстер: торжественно и очень по‑цирковому. Раскатисто выпеваются гласные; гибельное слово улетает под купол. Очень похоже на циркового объявляльщика: а сейча‑а‑ас – смерте‑е‑е‑льный номер!
Папа шепчет:
– Алевтина, не дурись! Ты прекрасно знаешь: я тут обретаюсь только ради дочки.
[1] В.С.Высоцкий «Он не вернулся из боя».
