Синдром изоляции. Роман-судьба
Накануне вторников и пятниц ты спишь на железных бигуди и отутюживаешь пионерский галстук. Внимаешь каждому слову Ромика. Он мог бы рассказывать таблицу умножения – ты бы нашла, чем восхититься. Ирка Шевчук не миндальничает: режет Спиридона издевками и обрывает на матерном слове:
– Щас мы с Галькой встанем и уйдем.
На занятиях по «фотику» вы только и делаете, что болтаете. Иногда руководитель кружка, Александр Моисеевич, дядя Саша, усаживает вас фотографироваться. Потом Дюша по кличке «Нарисованный» (из‑за удивительной синей родинки на щеке) предлагает всем прошвырнуться по микрорайону. Ты с мольбой смотришь на Ирку. В вашей компании все зависит от нее.
Мальчишки следуют за вами на значительном расстоянии: ведь вы приличные девочки, еще кто увидит! Обсуждаете с Иркой этих дураков несчастных, которые, судя по всему, говорят о вас в той же манере. Подружка шепчет: мол, если и поцеловаться с кем в первый раз, то точно не с Ромкой. У него умишко кузнечика, да и ростом невысок. Ты вздыхаешь: у Спиридона синие глаза и очки. Как у папы… Он глуповат, конечно, но все ж лучше одноклассников, потому что старше на два года. Всю жизнь тебе будут нравиться взрослые мужчины.
На «фотик» тащишь пирожки с картошкой и капустой. Небрежно бросаешь, что от скуки смандрячила. Твои губы и веки блестят от вазелина «Норка», а глаза – безо всяких ухищрений. Шевчук смотрит с подозрением. Спиридон, Нарисованный и Женька‑Китаеза закатывают глаза: пирожки – атас! Ты самодовольно улыбаешься: в кулинарии Ирке тебя не переплюнуть. А вот пение тут не поможет. Шевчук солирует наравне. На монтаже к Седьмому ноября Ромка одобрительно свистел с заднего ряда, когда она выводила «Я возьму этот большой мир».
За пирожки тебе достается целых два слова!
– Молодец, Пархоменко, – говорит Спиридонов.
И ты видишь себя в белом платье с синеглазым божеством.
Чтобы закрепить позиции, в пятницу после шестого урока ты летишь вперед Ирки в каморку «фотика». Надо пересечь огромную столовку, где сейчас обедает Моисеевич. Он добряк и балагур, поэтому окликает тебя, приглашая за стол. Куда там. Ты притоптываешь на месте, отказываешься от коржика, закручивая пальцем обесцвеченный гидроперитом локон. Взгляд останавливается на планках орденов, приколотых к его истлевшему пиджаку. Он прошел всю войну фотокорреспондентом. Меткий глаз и талант художника: в альбоме и сегодня его фотографии – самые лучшие. Остановись, поговори с дедом, чего тебе стоит?
Нет, ты мямлишь наспех придуманную чепуху и прыжками достигаешь цели.
Хоть бы ты ногу подвернула!
Ромка со товарищи уже на месте. Обычный юношеский треп, со смехом и матом.
Заходи уже, не стой!
Но ты зачем‑то останавливаешься у облупленной двери и слышишь обрывки разговора, не предназначенного для твоих ушей. Сначала сердишься: мальчишки, все‑таки – такие дубаны! Оценивают девчонок по пятибалльной системе и голосуют за четких баб. Естественно, их критерии – ноги, жопа и грудь, а не количество прочитанных книг. Примитивы.
Ирку Шевчук пацаны оценивают на четверку с плюсом.
– На пять, – поправляет их Ромка странным кастратным голосом.
Интересно, это фальцет или дискант?
Ты обрываешь заусенцы и боишься, что за дверью услышат, как стучит твое сердце.
Всплывает фамилия Пархоменко, и ты перестаешь дышать.
Сперва вспоминают твои лихие купеческие забавы: в позапрошлую субботу оплатила катания на аттракционах в парке.
Ты вздыхаешь: да, сорила деньгами, миллионерка припадочная. На эффектную прогулку уплыли два рубля и синенькая «пятерка», что подарила тетя Лида. Не оскудеет рука…
Потом они проходятся по внешности. Ноги: у тебя их нет. Ну, то есть, они не эффектные, с толстыми коленями, кривоватые в икрах. Такими ногами издавна пользовались твои предки. Они созданы для того, чтобы крепко стоять босиком в теплой, жирной земле, когда руки снимают колорадских жуков с кустов картофеля. Грудь – имеется. Нарисованный даже сказал: «Во!», но Китаеза квакает насчет толстой фигуры.
Ты готова ворваться в каморку, и тут встревает Ромка:
– Че ее обсуждать‑то? Кто сказал, что Галька – баба? Галька – правильный мужик!
Судя по звукам, они там от смеха со стульев попадали.
Ты бежишь через столовую, лестница вниз, дом – вот он, только футбольное поле пересечь. И только в квартире обнаруживаешь, что оставила в школе и куртку, и сменку. Так и бежала в босоножках по ноябрьской хляби.
Наутро проходишь мимо бывшего марьяжного интереса. Спиридон увивается за тобой и хлопает по плечу:
– Пархоменко, ты че? Своих не признала?
Ты рассматриваешь ленинский профиль на его комсомольском значке и приветливо‑равнодушно говоришь:
– Мальчик, ты кто? Перепутал? Бывает…
* * *
Ночью сказала вслух:
– Господи, если ты существуешь, дай знать.
Тут же раздался ужасный грохот. Кто‑то с размаху швырнул пианино.
Одеяло – на голову. Тряслась, пока не случился с тобой то ли обморок, то ли сон. Утром осмотрела инструмент (целехонек) и больше никогда не сомневалась.
Останки замоскворецкого счастья истаяли на глазах. Проклятый дом пленных не брал.
Учи до крови в глазах!
Алевтина, давай жрать! – Перетопчешься!
Ты смотри, как этот Горбачев без бумажки чешет…
А папаша твой: «Делай аборт – уйду». Щас! Родила вот… а ты – высранный батя.
Как не читала? О чем с тобой разговаривать, бестолочь?!
Идиот, ребенок с давлением! Хочешь, чтоб как я – по больницам?
