Сказки девяностых

Перед уроками я подумала зайти к Раисе Ивановне. Дверь в её класс была открыта, и за первой партой, на моём месте, сидела маленькая девочка с двумя аккуратными бантиками, похожими на белые лилии. Моё сердце сжалось от болезненного ревнивого чувства. Я не стала заходить внутрь и поднялась наверх.

Первым уроком у нас была история. В кабинете, где она проходила, всю заднюю стену занимали фотообои с изображением гор. Эти горы почему‑то понравились мне. За время урока я два или три раза оборачивалась на них. Горы были крепкие, высокие, утопали вершинами в чистом небе. С левого края чернели размытые силуэты елей, а впереди на лугу были пронзительно‑синие, с жёлтой сердцевинкой цветы – яркие брызги радости на фоне суровости камня.

Учительница была ничего себе, вроде не злая. Она передавала по рядам какие‑то фотографии с костями и картинки древних людей, рассказывала про раскопки. Однако я слушала её невнимательно, потому что место рядом со мной пустовало. В классе была Даша, сидевшая с Катей Мустяца, была Вика Иваницкая – в модном жакете с леопардовым воротником, вельветовой юбке и красных колготках, был кучерявый Котляренко. Но Володя не приходил. Я замерла, когда за дверью послышался какой‑то стук, и думала, что он сейчас войдёт в класс. Но люди прогрохотали чем‑то и ушли, и со мной осталась гулкая тишина мыслей.

На перемене я долго не выходила из класса, пока Мустяца не крикнула мне:

– Эй! Пошли отсюда, теперь уроки в разных местах!

Нехотя я попрощалась с горами и пришла во второй кабинет, на русский язык. Доставая с тяжёлым сердцем учебник и тетрадь, я уже подумала, что Вовка, может быть, сегодня не придёт. Кто знает, может, он вообще перевёлся в другую школу…

Но мой слух уловил его голос: он уже стоял в дверях и показывал какого‑то трансформера Лёшке Богданову. Я встрепенулась от радости и тут же замерла: ведь теперь у нас началась новая жизнь, которой он так боялся. Теперь он может забыть обо всём, что было, и сделать вид, что никогда со мной не дружил…

Но он уверенно прошёл мимо парт и поставил свой рюкзак на соседний с моим стул:

– Вместе? – с улыбкой спросил он.

– Вместе, – ответила я.

 

 

Глава 3

Тётушки

 

На одной из чёрно‑белых фотографий – пахнущих фиксажем, с отломанным уголком – меня, месячного младенца, держит на руках широколицая женщина с короткими волнистыми волосами. Она кажется слишком пожилой, чтобы приходиться мне матерью, и, судя уже по другим фото в этом альбоме, слишком не похожей на меня и для того, чтобы быть бабушкой.

Это – тётя Тома, подруга, или, как она всегда скромно себя называла, приятельница моей мамы. С матерью они познакомились в пионерском лагере, где моя родительница была фельдшером, а Тамара Николаевна – медсестрой. В какой‑то момент я узнала, что в их компании была и третья подруга – некая Марина, которая умерла, попав под машину. О её смерти горевали и тётя Тома, и моя мама. Эта Марина смотрела на меня с другой фотографии, где все три приятельницы, обряженные в спортивные штаны и «дачного» вида кофты, сидели на пикнике, счастливо улыбаясь.

Тётя Тома была рядом с тех самых пор, как я появилась на свет. Мама родила меня поздно, почти в сорок, а её приятельница была старше на целых семь лет, и её сын Родион был уже взрослым парнем. Муж тёти Томы, бывший детдомовец, потерявший в Великую Отечественную войну обоих родителей, умер от инфаркта совсем молодым. Другого брака и других детей у тёти Томы не случилось, единственный сын был пока не женат, и всю нерастраченную любовь, все горячим ключом бившиеся в ней материнские, родственные чувства она обратила на меня и на мою маму.

Она приходила раз в две или три недели, раз в месяц – в крайнем случае. Телефон у нас появился только в девяносто шестом году, а до этого её приход каждый раз был для меня приятным сюрпризом. Впрочем, мне кажется, что я шестым чувством угадывала – должна она была прийти в эти выходные или нет.

Тётя Тома всегда приносила с собой какую‑нибудь снедь: оладьи из гречки, печенюшки на рассоле, а летом и ранней осенью – фрукты «с базы». Совсем маленькой я думала, что база – это какое‑то чудесное место, где можно купить много вкусного совсем задёшево, и мечтала там побывать.

Приезжая к нам, тётя Тома обедала, всегда восхищаясь стряпнёй моей мамы, и неизменно спрашивала:

– Ну, Любочка, чем тебе помочь?

Мама немного сопротивлялась, но отказать тёте Томе было невозможно, и приходилось назначать работу. Тётя Тома то ходила в аптеку, то вытирала в шкафах пыль, но чаще всего садилась вязать крючком или чинить ветхое постельное бельё, закрывая каждую дырку белым кружевным цветком.

Пока мама колдовала на кухне, мы с тётей Томой разговаривали. Я охотно рассказывала ей о школе, о книжках, которые читаю, а она делилась со мной познаниями из всякой мистико‑оздоровительной литературы, которой с конца восьмидесятых в нашей стране было пруд пруди.

В начале девяностых тётя Тома, как и моя мама, смотрела передачи Алана Чумака. Телевизионный целитель говорил, что на расстоянии заряжает воду, фотографии, «крэмы», и доверчивый народ приносил всё это прямо к экранам телевизоров, ожидая, что с голубого экрана польётся «положительная энергия». Тётя Тома долго пыталась лечиться «заряженной» водой, но потом разочаровалась в этой методике и решила обратиться, как сказали бы сейчас почитатели «Гарри Поттера», к травологии. Хвалила она и журнал «ЗОЖ», читала мне из него вслух письма и даже несколько раз делала вместе со мной гимнастику по описанным там упражнениям.

Она любила природу и стихи русских поэтов о природе. Весной тётя Тома собирала в пригородных лесах почки и листья мать‑и‑мачехи. Как сейчас помню бело‑золотую, всю светящуюся радостью берёзовую рощу Студгородка. Тугие шоколадные почки ещё не начали распускаться, но тонкий острый запах свежего листа уже чувствовался, если наклониться к веткам. Мы отшелушивали берёзовые почки, ссыпали их в банку, собирали хрупкие серёжки ольхи, молодые сосновые иглы, однажды отыскали гриб чагу – у тёти Томы всё шло в дело, всё становилось лекарством.

– Ты посмотри, Лена, какая красота, – говорила она мне. – Когда у тебя будет возможность – всегда ходи на природу. Природа нас лечит. Вот прислонись к берёзе, обними её. Почувствуешь, как она тебе энергию дарит для жизни.

Мне, по правде говоря, куда больше хотелось обнять тётю Тому, но я послушно гладила белокорые деревья и как будто действительно чувствовала исходящую от них силу родной земли.

Мы ходили не только в лес. Тётя Тома впервые познакомила меня с театром. Она привела меня, ещё, наверное, дошкольницу, на представление в ГорДК, а потом несколько раз в год покупала билеты в театр музыкальной комедии. Деньги на билеты и на пирожные в буфете давала мама, но спектакли выбирала сама тётя Тома.

– Ты столько работаешь, Люба, тебе надо отдохнуть, – говорила она маме сочувственно. – Посмотри телевизор, а я погуляю с Леной.