Сказки девяностых

Девочки в классе играли с куклами совсем по‑другому: бесконечно переодевали их, возили в какие‑то гости. К зиме одноклассницы открыто начали дразнить меня за дружбу с пацанами, высмеивать и говорить, что я совсем как мальчик. Это была неправда: общаясь с мальчишками, я никогда не ощущала себя такой же, как они. Да и мальчики – я чувствовала – видели во мне существо дружественное, но более нежное и потому отличное от них. Но девочкам это было не объяснить. Даже Даша, с которой мы познакомились в «Искре», почему‑то отодвинулась, когда я хотела сесть рядом с ней в столовой. А Вика Иваницкая, стоило мне только случайно поставить свой портфель рядом с её сумкой, тут же выхватила его и громко сказала:

– Иди от нас к своему Вовочке!

Вовку дразнили тоже. Однажды на уроке, когда надо было прочитать какие‑то слоги, он смешался, запутался и так и не смог произнести ни звука. Рыжая Сонька отозвалась недовольным насмешливым тоном:

– Ой, ну быстрей, что тупишь?!

Ни секунды ни раздумывая, я крикнула, защищая друга:

– Сама ты тупишь!!

– Тихо, тихо, – успокоила нас мудрая Раиса Ивановна. – Давайте пока Лёша Богданов прочитает.

О том, что Вовкина мать была учительницей, знали все, и этот факт делал его отставание в учёбе позорным. Друг рассказывал мне:

– Мама учит со мной уроки и говорит: «Горе ты луковое! До сих пор буквы путаешь. Наказание моё!»

– А у меня бабушка про наказание говорит, – подхватывала я. – Они как с мамой поругаются, друг друга всяко называют, бабушка потом грозится: «Накажет тебя Бог! Накажет!»

– И что Бог, наказывает? – недоверчиво спросил Вовка.

– Не знаю… Вроде бы нет.

– Ну и не бойся, – уверял меня друг.

 

 

* * *

 

Но я всё же немного боялась – бабушки, а не какого‑то неведомого Бога. Бабушку вместе с дедом мама привезла из алтайской деревни, когда они, с точки зрения мамы, сделались старыми и уже не могли как следует содержать дом. Дед умер за несколько месяцев до моего рождения. По словам мамы и её подруги тёти Любы, в городе он не находил себе места от тоски по деревне, быстро стал терять зрение и за полгода тихо угас. Бабушка осталась жива, дотянула уже до моего семилетия, но жизнь в ней поддерживало, казалось, одно чувство – всё та же неистребимая, неумолимая тоска по Алтаю, по родной деревне, по своему дому. Она отторгала всё здешнее, городское и продолжала жизнь в маминой квартире как будто через силу.

– Зачем ты меня забрала? – вопрошала она маму, зная наперёд, что вопрос останется без ответа.

Вслед за этим вопросом иногда следовал другой:

– Зачем я вместе с дедом не померла? Живу и маюсь… Господи, забери ты меня отсюда!

Мама обижалась на эти слова, и они с бабушкой начинали долгую нудную перебранку, во время которой мама кричала, что она работает, поднимает ребёнка и крутится как белка в колесе, а бабушка возражала тем, что мать и все нынешние люди заелись, не ценят малого и за то будут Богом наказаны в аду:

– У вас тряпок‑то – чёрт крюком не достанет! – презрительно бросала бабушка. – И телевизер есть, и всё есть. А вы только на жись жалуетесь. Накажет тебя Бог, накажет! Ленка твоя ещё даст тебе наплакаться! В аду будешь гореть, вспомнишь мать.

Мне были неприятны, жутки бабушкины слова. Никакого особенного богатства в наших телевизоре, проигрывателе и китайских тряпках я не видела. Конечно, когда бабушка была молодой, люди и в самом деле жили хуже, так ведь тогда была страшная война, и ещё несколько лет страна восстанавливалась после неё. А в девяносто пятом никакой войны, кроме Чеченской, вроде бы не было, но по новостям передавали, что воры тащат не только технику, но даже еду. Да и без всяких новостей соседка с этажа, плача, рассказывала, что у них с дачи украли все закрутки – всё, что было заготовлено на зиму.

Бабушка сидела со мной от одного года до школы. В садик я не ходила никогда: мама считала, что я часто болею и не умею себя обслуживать. Бабушка варила мне картошку и кашу, кормила, переодевала и ни в коем случае не отпускала дальше площадки возле подъезда. Я возилась в песочнице вместе с другими ребятишками, прыгала с ними по колёсам, а если никого из детей не было – от нечего делать садилась на лавку и слушала разговоры старух из нашего подъезда, носивших старые диковинные имена: Фая, Наина, Стеша. Мою бабушку звали тоже чудно – Феня. Говорили часто про Ельцина, про свои скудные сбережения и особенно про дороговизну продуктов, и однажды я решила задать старухам вопрос:

– Бабушки, я вам загадку загадаю. Что растёт как грибы?

Они стали отвечать, что это ягоды, трава, листья; потом кто‑то предположил, что это, наверное, дети; но я, рассмеявшись, ответила:

– Это цены! Сами же говорите – цены растут как грибы!

В холодное время года нам приходилось всё время сидеть дома (мама гуляла со мной около получаса вечером, когда возвращалась с работы). Утром мы с бабушкой включали чёрно‑белый телевизор с красивым названием «Рассвет» и смотрели повтор сериала «Богатые тоже плачут», потом я скакала на паласе под ритмическую гимнастику, которую на экране показывали стройные женщины в купальниках и гетрах.

Годов бабушке было уже около восьмидесяти, видела она плохо, с трудом перешагивала даже невысокие пороги, руки у неё потеряли силу. Потому мать моей мамы и не отпускала меня от себя ни на шаг.

Разговаривала она со мной редко, только в минуты каких‑то особенно светлых воспоминаний замирала, вздыхала глубоко и говорила:

– Хорошо чичас на Алтае, в степи… Ленка, вот бы хорошо!

Когда наступала тёплая погода, мы с ней выбирались на балкон и там начинали петь. Бабушка была уже в том возрасте и состоянии, когда мнение других людей значило очень мало, а мне жизненно необходимо было если не в слове, так в песне выплёскивать всё копившееся на душе. Бабушка, с трудом перетаскивая одну, потом другую ногу с синими венами через высокий порог, шумно выдыхала и опускалась на старое кресло. Я опиралась руками на балконные перила и, уверенно окидывая взглядом весь наш двор, соседний садик и аллейку, ведущую к престижной школе, куда мне не удалось поступить, готовилась петь.

– Под окно‑о‑ом черёмуха колышется‑а‑а, – затягивала бабушка низким, охрипшим голосом.

– Распуская лепестки свои‑и‑и, – старалась повыше тянуть я.

Дальше пели уже дуэтом:

 

Над рекой знакомый голос слышится‑а‑а,

Да поют всю ночку са‑а‑ла‑вьи…