Сыщики из третьей гимназии и Секрет медальонов

– А как же. Вот здесь вашего размера. – Лавочник тут же выложил дюжину.

– Беру все. А где ближайшие бани?

– По Лиговке, по четной стороне, недалеко от Чубарова переулка.

Рассчитавшись, Дерзкий отправился мыться. К его удивлению, в здешних банях имелось отделение для благородных. Чванов бросил на стол кассира трешку, оплату за пару часов пребывания там.

– А вы точно дворянин? – с сомнением, глядя на одежду и растительность на лице Дерзкого, уточнил он.

Чванов кинул ещё трешку.

Мылся он долго, с упоением, счищая пемзой въевшуюся за долгие месяцы грязь. Из бань отправился к цирюльнику, который окоротил ему волосы и бороду.

– Ну‑с? Довольны? – спросил парикмахер, закончив работу.

Дерзкий взглянул в зеркало и увидел совершенно незнакомого ему человека: угрюмого, помятого жизнью, с холодным колючим взглядом. Никто бы не узнал теперь в нём недавнего офицера.

– Отлично, – похвалил цирюльника Дерзкий.

От него направился на Знаменскую улицу. Из‑за близости Николаевского вокзала здесь располагалось множество гостиниц – от фешенебельных до непритязательных. Дерзкий выбрал попроще из‑за боязни столкнуться со знакомцами из прежней жизни. Конечно, после этапа, каторги, побега и долгого конного пути из Кяхты в Нижний Дерзкому до боли в печенках хотелось кутнуть. Да и деньги после убийства брата имелись.

– Нет! – сказал Дерзкий сам себе. – Вот найду наследство, тогда и погуляю. И не здесь. В Париж махну или в Баден‑Баден. Тут опасно. Очень опасно.

По иронии судьбы скромные меблированные комнаты с ватерклозетом в коридоре гордо назывались «Баден‑Баден». Тамошний портье пообещал вернуть паспорт после прописки завтра утром, а расторопный коридорный мигом притащил самовар со свежей сдобой из немецкой кондитерской, что напротив. Перекусив, Дерзкий отправился на Большую Морскую, самую дорогую улицу столицы, на которой, к удивлению приезжих, располагалась сыскная полиция, куда каждое утро со всего города приводили всех задержанных за сутки оборванцев и воришек.

Как же ему проникнуть в камеру вещественных доказательств, где среди чужих закладов валяется медальон с портретом его отца?

После суда над Фроськой все похищенные ею вещи отдадут племяннику Дерзкого Ивану. Вернее, не ему, он несовершеннолетний, а его опекуну. Но это случится через полгода, не раньше. А у Дерзкого нет ни времени, ни терпения ждать. К тому же его ищут. Пусть он и не похож на себя прежнего, но если вглядеться, да повнимательнее…

Свернув с Невского на Большую Морскую, Дерзкий продефилировал по её нечетной стороне до Исаакиевской площади, где, перейдя дорогу, пошел обратно, размышляя над предлогом появления в сыскной. Риск, конечно, был велик. Чрезвычайно велик! Числится Дерзкий в циркулярном розыске, то есть ищут его полицейские по всей стране. И у питерских сыщиков наверняка имеется его фотографический портрет, сделанный в пересыльной тюрьме перед отправкой на каторгу. Однако ищут они не только его. Каждый год из Сибири сбегают десятки каторжников и ссыльных. И в лицо их ни одна ищейка запомнить не может. Да на фотопортретах все они словно сиамские близнецы, в одинаковых тюремных халатах, с бритыми волосами на полголовы (у каторжников сбривали правую сторону, у ссыльных – левую).

Нет, ныне, когда волосы обросли, да ещё борода прибавилась, Дерзкого узнать не должны.

– Да и кличку мне не просто так дали. Потому что плевал я на все опасности…

Дойдя до парадного входа в дом под номером двадцать два, Толик Дерзкий толкнул дверь, решительным шагом вошел внутрь и поднялся на третий этаж. Дополнительную уверенность придавал купленный только что в лавке на Невском револьвер системы «кольт».

 

Глава четвертая

 

Кешка в предыдущую ночь никак не мог заснуть. Все‑таки мать он любил, очень любил. Пусть и пьяница, пусть часто скандалила, а иногда и дралась, но Фроська была единственным на свете родным человеком. И хоть слабой, но защитой и опорой. Теперь же он остался один‑одинешенек в том ужасном мире, в котором довелось ему родиться. И хотя он почти взрослый, ведь ему уже десять, постоять за себя он пока не может. Потому что любой, кто чуть выше и старше, сильнее. И значит, выживать ему придется умом и хитростью.

Чем‑чем, а хитростью Господь Кешку не обделил.

Как бы всё‑таки заснуть? Ведь завтра снова на помойки, искать кости и тряпки. Ох, если Наталья пожалела бы его и не стала деньги вымогать … Два затребованных ею рубля напрочь перечеркивали Кешкину мечту – стать тряпичником.

Тряпичники, в отличие от крючочников, не рылись в отбросах, надеясь на удачу, а покупали товар у солидных продавцов: лакеев, кухарок и горничных. Всё те же самые кости, лоскутки и бутылки, но кроме того, ещё и старую одежду с обувкой, которую после ремонта и перелицовки можно втридорога загнать на Толкучем рынке. То бишь – Кешка стал загибать пальцы для счета – имевшиеся четыре рубля за пару недель при удаче можно было бы превратить в десять и ещё два рубля. Почти состояние. Но рупь восемьдесят, оставшиеся у него, сумма ничтожная, Кешка это знал – с такими капиталами соваться к лакеям и кухаркам бессмысленно.

– Эй, Гришка, ты спишь? – тихо спросила мужа Наталья, когда тот, перевернувшись на спину, перестал вдруг храпеть.

– Что? Я? Прочь с дороги! – закричал спросонья портной Иванов, зарабатывавший себе и семье на жизнь как раз перелицовкой старой одежды для тряпичников.

– Тихо ты, не ори, – зашептала Наталья. – Не дай Бог разбудишь…

– Твоих живоглотов?

– Они такие же твои, как и мои. Нет, я про Кешку…

– А что с ним? – спросил Гришка, который вроде бы и проснулся, но, похоже, не до конца.

– Он выманил у Фроськи четыре рубля…

– Ну?

– И где‑то припрятал.

– Ну?

– Два обещал мне…

– Хорошо…

– Чего тут хорошего? Четыре лучше, чем два.

– Так заставь отдать оставшиеся…

– Заставь… То‑то ты его не знаешь? Хитер не по годам. Я вот что придумала. Утром, как проснется, напомню ему, чтобы рассчитался. А сама схожу за ним и прослежу, тайник его выведаю. А потом в сыскную пойду, к этому Яблочкову, выдам ему Кешку, расскажу, что вместе с Фроськой он убил Чванова…

– Как‑то оно не по‑людски. Мы вроде не чужие…