Три солдата

Через несколько минут он стоял уже, вытянувшись во фронт в ряду одетых в хаки людей, ничем не отличаясь от сотни других одетых в хаки людей, которые заполнили теперь весь плац. Где‑то на другом конце, у флагштока, заиграл горнист. Фюзелли почему‑то вспомнил чиновника, сидевшего за письменным столом в рекрутском бюро. Передавая ему бумаги, отсылавшие его в лагерь, чиновник сказал: «Я хотел бы отправиться с вами» – и протянул ему белую костлявую руку. Фюзелли после минутного колебания пожал ее своей грубой и загорелой рукой. Чиновник прибавил с чувством: «Это должно быть великолепно, именно великолепно – чувствовать постоянную опасность, сознавать, что каждую минуту можешь погибнуть. Желаю счастья, юноша, желаю счастья!» Фюзелли с неудовольствием вспомнил его белое, как бумага, лицо и зеленоватый оттенок его лысого черепа; но слова эти все же заставили его выйти из бюро большими шагами, и он свирепо растолкал на ходу кучку людей, столпившихся в дверях. Даже теперь воспоминание об этом, смешиваясь со звуками национального гимна, наполняло его сознанием собственной значительности и силы.

– Правое плечо вперед, марш! – раздалась команда. Песок захрустел под ногами. Роты возвращались в свои бараки. Фюзелли хотелось улыбнуться, но он не осмеливался. Ему хотелось улыбаться, потому что у него был отпуск до полуночи, потому что через десять минут он будет уже за воротами, по ту сторону зеленого забора, часовых и переплета из колючей проволоки.

– Кр… кр… кр… – скрипит песок.

Как медленно они ползут! Он теряет время, драгоценные свободные минуты. «Правой, правой!» – покрикивал сержант, когда кто‑нибудь сбивался с ноги; глаза его сверкали, как у раздраженного бульдога.

Рота снова выстроилась в темноте. Фюзелли от нетерпения кусал губы. Минуты ползли невыносимо медленно.

Наконец, как бы нехотя, сержант прокричал:

– Во‑ольно!

Фюзелли ринулся к воротам, с буйной бесцеремонностью прокладывая себе дорогу. Он почувствовал под собой асфальт улицы; перед ним тянулся длинный ряд палисадников; там, вдали, фиолетовые дуговые фонари, повиснув на своих железных стержнях над молодыми недавно посаженными деревцами, окаймлявшими аллею, уже соперничали с бледными отблесками зари. Он остановился на углу, прислонившись к телеграфному столбу; лагерный забор, по верху которого тянулась в три ряда колючая проволока, был за его спиной. Куда бы направиться? Паршивый город! А он‑то думал – вот попутешествую, увижу свет! «То‑то сладко покажется дома после всего этого», – пробормотал он.

Спускаясь по длинной улице к центру города, где находился кинематограф, он думал о своем доме, о темной квартире в самом низу семиэтажного дома, где жила его тетка. «И мастерица же она стряпать», – пробормотал он с сожалением.

В такой вот теплый вечер, как этот, можно было бы постоять на углу, где аптека, болтая с знакомыми парнями и задевая прогуливающихся под ручку парочками да по три штуки девушек – они‑то делают вид, что не замечают преследующих их взглядов. А еще можно было бы отправиться с Элом (который работал в том же магазине оптических приборов, что и он) побродить по залитым огнями улицам той части города, где находятся театры и рестораны. Или забраться с порт! Они уселись бы, покуривая, и смотрели бы на темно‑пурпуровую гавань с ее мигающими огнями и движущимися паромами, отбрасывающими на воду из своих квадратных огненно‑красных иллюминаторов колеблющиеся отражения. Если бы им повезло, они увидели бы, как через Золотые Ворота входит большой трансокеанский пароход, постепенно превращаясь из светлого пятна в огромное движущееся сияние; словно огромный, залитый огнями театр вырос на барже; слышен вдруг шум винта, слышно, как разбегается, журча, вода перед корабельным носом, разрезающим тихие воды бухты, или вдруг звуки духового оркестра долетают, попеременно – то тихие, то громкие. «Когда я разбогатею, – говорил обыкновенно Фюзелли, обращаясь к Элу, – непременно прокачусь на таком вот пароходе».

– Твой папаша, кажется, тоже приехал из Старого Света на таком? – спрашивает Эл.

– Ну, он приехал на эмигрантском. Я бы уж лучше остался дома, чем ехать на палубе. Мне, брат, подавай первый класс и каюту‑люкс, когда я разбогатею.

А теперь он очутился на востоке, в этом городе, где он никого не знает и где некуда даже пойти, кроме как в кинематограф.

– Хелло, приятель, – раздался позади него голос.

Высокий юнец, сидевший, против него за обедом, нагонял его.

– В кино?

– А то куда же?

– Вот новичок. Только сегодня утром попал в лагерь, – сказал высокий юноша, мотнув головой в сторону человека, стоявшего рядом с ним.

– Ничего, привыкнешь! Не так уж плохо, как кажется с первого раза, – ободряюще сказал Фюзелли.

– Я как раз говорил ему, – сказал юноша. – Главное, держи ухо востро и не вляпайся. Стоит раз оплошать в этой треклятой армии – и полетишь к черту!

– Да уж это как в аптеке… Так тебя подкинули в нашу роту? Ну что ж, у нас не худо. Сержант – приличный парень, но дело, конечно, спрашивает. Вот лейтенант, тот, действительно, вонючка… Ты откуда?

– Из Нью‑Йорка, – сказал новобранец, маленький человечек лет тридцати, с пепельно‑серым лицом и блестящим еврейским носом. – Я портной. Меня вообще должны были освободить! Это безобразие! Я чахоточный! – Он выкрикивал эти слова слабым пискливым голосом.

– Уж они приведут тебя в порядок, можешь не беспокоиться, – сказал высокий юноша. – Так поправят, черт возьми, что сам себя не узнаешь! Мать – и та не узнает, когда ты вернешься домой… Тебе везет!

– Как так?

– Да так, что ты из Нью‑Йорка. Капрал Тим Сандис тоже оттуда, и всем нью‑йоркским ребятам с ним лафа.

– Какие папиросы ты куришь? – спросил высокий юнец.

– Я не курю вовсе.

– Лучше бы курил. Капрал не прочь выкурить иногда хорошую папиросу и сержант тоже… Никогда не мешает угостить хорошей папиросочкой… для полдержания отношений.

– Ни черта не стоит, – сказал Фюзелли, – все дело в счастье. А на всякий случай держи себя в чистоте да в аккурате и улыбайся пошире – пойдет как по маслу. Ну, а захотят на тебе ездить, становись на дыбы. Надо здоровую шкуру иметь, чтобы добиться чего‑нибудь на военной службе.

– Верно! Ей‑ей, верно! – сказал высокий юноша. – Главное, не давай им оседлать себя. Как тебя зовут, новичок?

– Эйзенштейн.

– Этого товарища зовут Поуэрс, Билл Поуэрс. Меня – Фюзелли… Пойдешь в кинематограф, Эйзенштейн?

– Нет, я лучше поищу девочку. – Маленький человечек бледно подмигнул. – Рад был познакомиться.

– Вишь, какой, – сказал Поуэрс, когда Эйзенштейн отошел и направился по боковой улице, обсаженной, как и аллея, молодыми деревцами. Их чахлые листья шелестели при слабом ветерке, пахнувшем фабриками и угольной пылью.

– Что ж, евреи народ ничего, – сказал Фюзелли. – У меня есть один большой друг, тоже еврей.

Они выходили из кинематографа в потоке людей, среди которых преобладали темные костюмы фабричных.

– Я чуть было не разревелся, когда парень в картине прощался со своей девушкой, чтобы отправиться на войну, – сказал Фюзелли.