Триста миллионов спартанцев

– Вы знаете, я думаю, дело ведь не в документах, – снова усмехнувшись, сказал Реймо. – Вы, очевидно, не согласны с утверждениями, которые здесь прозвучали; так что, я полагаю, нет смысла нам вести юридический спор?

– Пожалуй, – охотно согласился Ян. – Я не согласен с тем, что эстонские или латвийские легионеры хоть чем‑то отличаются от прочих эсэсовцев – даже если не принимать во внимание многочисленные факты конкретных военных преступлений, совершенных ими и на территории нашей страны, и за ее пределами – например, в Белоруссии. И я бы принял ваш аргумент о том, что они воевали за свободу и независимость своей родины, если бы не одно но – нельзя воевать за Гитлера.

– Они воевали не за Гитлера, – еще более недобрым, чем усмешки Реймо, голосом возразил ему кто‑то сзади. И Ян сразу узнал этот голос.

– Они присягали ему на верность, – не оборачиваясь, резко ответил он. – Если ты прочтешь текст их клятвы, то убедишься в этом. Но дело ведь даже в не клятвах – они воевали на стороне стран Оси; неужели это так трудно понять? – с этим вопросом Ян обратился уже ко всем, обернувшись к аудитории. – Моя мысль здесь крайне проста, и заключается она в том, что ни при каких обстоятельствах – и ни с какими мотивами – нельзя было присягать на верность этому чудовищу и воевать на стороне рейха, поскольку никакие цели не оправдывают такого участия в той войне.

– Да что ты говоришь? – издевательским тоном спросил его Урмас – а это был именно он; и теперь уже Ян, не отрываясь, смотрел прямо на него, сверля его взглядом. – Нельзя воевать за собственную свободу против вчерашних оккупантов? Нельзя сражаться за то, чтобы они больше никогда не вернулись обратно? Может, сразу покажешь нам свой партбилет?

– Есть общее этическое правило, – пропустив последний укол мимо ушей, заговорил Ян, – ни у кого нет морального права совершать преступления ради защиты своих интересов, пускай даже справедливых, равно как нет и права соучаствовать в чужих преступлениях. Если человек хочет бороться за свою свободу, за независимость, за справедливость – это благородное дело, но он не может добиваться всего этого несправедливостью. А иначе он абсолютно ничем не отличается от тех скотов, которые его собственную свободу попрали.

– А можно без этого псевдоинтеллектуального бреда? – поинтересовался Урмас. – Впечатления он не производит.

– Зато производит огромное впечатление твой бред о том, что ради защиты своих интересов можно воевать за тех, кто имеет целью уничтожить целые народы…

– Они воевали за свою страну! – резко оборвал его Урмас. Было заметно, что он очень зол. – Десять тысяч человек выслали отсюда перед началом войны – насиловали, расстреливали, морили голодом в лагерях. Еще в десять раз больше депортировали после – а ты называешь людей, которые пытались воспрепятствовать этому, скотами?!

– Да! – отрезал Ян. – Да, называю. Препятствуя этому, они потворствовали другому, еще большему, злу, а многие – ничуть не менее мерзкие, чем описанные тобой, – преступления совершили собственными руками!

Реймо – который, несмотря на более чем эмоциональный характер этой дискуссии, до сих пор не вмешивался в нее, молча наблюдая за происходящим – наконец, по всей видимости, решил, что уже хватит; с немалым трудом ему удалось успокоить их – после чего, взглянув на часы и высказавшись напоследок в том ключе, что политика всегда мешала и будет мешать объективному восприятию истории, он отпустил всех домой – до конца лекции все равно оставалось меньше десяти минут.

Еще более раздосадованный, Ян быстро собрал свои вещи и вышел из аудитории. У выхода он столкнулся с Анной, которая посмотрела на него так, словно он был инопланетянином – и, отвернувшись от нее, зашагал к боковой лестнице.

Он успел отойти совсем недалеко, когда его окликнули сзади – и он резко обернулся.

Быть может, если бы Урмас выкрикнул ровно то же самое, но в какой‑нибудь другой день, или сделал бы это без своей фирменной, издевательской ухмылки, или хотя бы не в присутствии Анны – Ян просто ответил бы ему тем же и ушел; он вообще был довольно неконфликтным человеком – хотя стороннему наблюдателю, пожалуй, было бы непросто разглядеть это за событиями последних дней.

Но в тот момент все обстоятельства, собранные вместе и помноженные на его гнетущую, болезненную тоску, спровоцировали взрыв – и он бросился в драку.

То, что произошло дальше, запомнилось ему смутно; он помнил, как повалил явно не ожидавшего такой реакции Урмаса на пол и, придавив его весом своего тела, с яростью вколачивал в его голову тяжелые, отбойные удары. Его руки, лицо, одежда – все было в крови Урмаса.

А потом кто‑то вдруг вцепился в него сзади мертвой хваткой и резко дернул на себя, рывком подняв на ноги. Ян было попытался освободиться – но не смог; оглянувшись, он с изумлением обнаружил, что это был никто иной, как Реймо – в котором он едва ли мог бы заподозрить подобную физическую силу.

Примерно через полминуты, встряхнув как следует Яна и убедившись в том, что он более или менее пришел в себя, профессор отпустил его, молча указав ему на выход.

И, словно пребывая в густом, влажном тумане, шатаясь на своих ватных, негнущихся ногах и боясь даже просто обернуться или посмотреть по сторонам, Ян медленно побрел домой, по дороге все больше приходя в себя и все отчетливее осознавая масштабы возможных последствий того, что он натворил – начиная с отчисления из университета и заканчивая уголовной ответственностью за избиение.

 

 

***

 

Домой Ян вернулся совершенно разбитым. Едва он переступил порог, как, к его немалому удивлению, позвонила Анна.

Они немного поговорили. От нее Ян узнал о том, что о драке сообщили декану, и у него, похоже, будут большие неприятности. Вполне возможно, что дело действительно закончится отчислением.

После он постарался успокоиться и взять себя в руки, попытался выбросить произошедшее из головы; ведь что сделано – то сделано, и ничего уже не изменишь. Если его все‑таки решат отчислить – то едва ли он может как‑то повлиять на это.

Но мысли в голове путались, и тяжелое, скверное предчувствие не отпускало его. Он принял душ, переоделся и какое‑то время пытался читать, чтобы отвлечься, но в итоге отбросил книгу в сторону и спустился вниз, на кухню, где дедушка Яри жарил картофель и эскалопы.

– Что случилось? – с тревогой спросил он, едва взглянув на лицо Яна.

Ян рассказал ему. К тому моменту, как он закончил говорить, дедушка выключил плиту и поставил сковороду на кухонный стол.

– Спасибо, я не голоден, – Ян покачал головой.

Дедушка немного помолчал, обдумывая что‑то. Ян сосредоточенно глядел куда‑то в окно, тоже размышляя о своем. Наконец, откашлявшись, дедушка заговорил: