Триста миллионов спартанцев

– Меня уволили, – ответил он после небольшой паузы – и с таким безразличием, что Дмитрий невольно расхохотался.

– А чем ты занимался? – поинтересовалась Рина, мельком бросив на Дмитрия укорительный взгляд.

– Продавал страховки. Дерьмовая работа – совсем не жалко.

– Что же, хорошо, что так, – несколько неуверенно сказала она.

– А у меня ни в последнее время, ни на горизонте – ничего, заслуживающего внимания, – включился в разговор Антон. – Наташа будет защищать диплом.

– И мы еще хотели бы летом, после всего, ненадолго приехать к вам в гости, – добавила Наташа.

– Конечно, – Дмитрий кивнул ей; было заметно, что он очень обрадовался.

– Ну, а как вы сами? – в свою очередь, спросил их с Риной Артур.

– Я тоже подумываю уволиться, дружище, – ответил ему Дмитрий, также после небольшой паузы – и почти столь же безэмоционально.

Все, кроме Рины, посмотрели на него с удивлением.

– Но тебе же нравилось преподавать, – осторожно заметил Антон.

Дмитрий замялся – и Рина ответила вместо него:

– У него конфликт на кафедре.

Повисло неловкое молчание.

– А… что случилось? – Наташа наконец прервала эту паузу.

Дмитрий не сразу отреагировал; с полминуты он, собираясь с мыслями, сосредоточенно крутил в руках вилку, осторожно пробуя ее зубцы подушечкой большого пальца – так, словно хотел проверить их остроту; наконец, отложив ее подальше и глядя куда‑то в сторону входной двери, ответил:

– Им не нравится, как я освещаю историю войны. Понимаете… у тех же студентов, которым я читаю историю, я веду еще курс общей философии. Иногда случается, что я смешиваю лекции – например, могу на каких‑нибудь исторических примерах пояснить какие‑то моменты, касающиеся, скажем, философии этики. Но война – это всегда сложная тема, а отношение к той войне – совершенно особенное; вы сами знаете.

– Я надеюсь, ты не подался в ревизионисты? – все в той же осторожной интонации поинтересовался Антон.

– Нет, нет, – Дмитрий покачал головой. – Но я, например, имел неосторожность сказать на одной из лекций, что на Нюрнбергском трибунале одни военные преступники судили других – имея в виду и союзников, и советскую сторону обвинения; вообще всех. И, пожалуй, наговорил еще немало других – не менее неосторожных – вещей.

– Ты сошел с ума, – заметил Антон. – Впрочем, за твое место на кафедре я бы не переживал.

– Почему это?

– Да не уволят они тебя. Во всяком случае, для этого тебе следовало бы стараться лучше. Я что‑то не слышал про очередь из желающих делать эту работу за те деньги, что вы за нее получаете.

– Да, но дело ведь не в этом. Ты сам понимаешь: невозможно работать, когда отношения уже испорчены.

– Да, я понимаю.

В этот момент их снова отвлекли от беседы: официант принес заказ, разлил вино по бокалам – и они чокнулись и выпили за встречу и за наступающий праздник; казалось, разговор ушел в сторону от затронутой темы, как вдруг Дмитрий – по всей видимости, чувствуя, что на душе у него остался неприятный осадок и ощущая острую потребность объясниться до конца – неожиданно вернулся к ней.

Они уже поставили бокалы и принялись за еду, когда он, обращаясь к Антону, спросил:

– А между прочим… почему это я сошел с ума?

Антон с удивлением посмотрел на него.

– А ты действительно считаешь так, как сказал своим несчастным студентам? – ответил он вопросом на вопрос.

– Как историк и просто как человек, знакомый с фактами – да, – Дмитрий пожал плечами. – Я ведь писал диплом по Нюрнбергу. Но, разумеется, я и не отношусь к числу тех коллег, которых в последнее время стало так много и которые взяли моду выливать целые ведра грязи именно на советскую сторону, ставя абсолютный знак равенства между большевиками и национал‑социалистами – хотя я и признаю, что у этих режимов было немало общего. Нет, просто у меня есть простейшее, на мой взгляд, убеждение, которое состоит в том, что если уж такая чудовищная бойня имела место в нашей истории, то людям следует хотя бы правильно воспринять ее уроки – чтобы миллионы жертв не остались напрасными. А для этого, по меньшей мере, необходимо говорить о преступлениях каждой стороны конфликта, и делать достаточные акценты на всех фактах, вне зависимости от того, кого мы обвиняем по каждому конкретному пункту – победителей или побежденных. Нужно всех, без исключения всех окунуть головой в их собственное дерьмо, понимаете? Нужно назвать поименно всех поджигателей войны – как выражался герой одного старого рассказа Томаса Шерреда. Назвать поименно всех этих ублюдков – а их было очень, очень много. Одни вместо спасения жизней занимались грязной политикой – и, в том числе, стравливанием своих оппонентов; другие не торопились освобождать оккупированные неприятелем территории, поскольку хотели выигрывать битвы за чужой счет; третьи давали своим союзникам гарантии безопасности, а после не выполняли их; четвертые и пятые делили между собой целые страны так, словно это были куски пирога; наконец, шестые не щадили гражданского населения ради достижения военных целей – а порой и вовсе лишь ради акта устрашения и демонстрации силы, преследуя цели сугубо политические.

Но ничего подобного я не наблюдаю – не вижу, чтобы люди стремились к объективному восприятию истории. Пока я наблюдаю только, как все исступленно обвиняют в совершенных преступлениях друг друга – причем, как в имевших место в действительности, так и в вымышленных, – и, при этом, наотрез отказываются признавать вину за свои собственные. И все вышесказанное не касается, разве что, только немцев; уж они‑то за прошедшие годы бессчетное количество раз посыпали головы пеплом и раскаялись во всем, в чем только было можно – и то лишь потому, что проиграли ту войну…

– Может быть, мы не будем говорить сегодня об истории, о политике? – перебив Дмитрия и прервав его монолог, твердо, почти без вопросительной интонации сказала Рина.

– Этот спор быстро не кончится, – обреченно заметила Наташа; затем она посмотрела на Артура, в ее взгляде угадывалась немая просьба вмешаться и спасти вечер – но он только пожал плечами и молча подлил вина сначала девушкам, а затем и себе – спорщики почти не притронулись к своим бокалам.

– Мы не о том и не о другом, – возразил Дмитрий Рине. – Это ведь вопрос этики.

– Это и исторический вопрос тоже, – в свою очередь, возразил ему Антон. – Речь идет и о достоверности фактов, на которых ты строишь свои суждения.