Волконский и Смерть

Алина пробормотала ему вслед довольно грубое проклятье, которое от нее, благовоспитанной великосветской барышни, услышать было неожиданно. Но Гриша уже хлопнул дверью и ушел к себе.

«Бред», – хмыкнула она, усаживаясь за секретер и открывая большую, in folio, тетрадь в черном с золотом переплете. – «Сейчас увидим, какой это бред».

В дневнике она описала весь день, не забыв и про разговор с младшим братом, свои додумки и догадки. «Хоть бы maman не приезжала подольше. Хоть бы ее что‑то содержало у дяди Николя, где она нынче находится. Или в дороге что сломалось. Она же тоже мне не поверит, если не более…».

Захлопнув тетрадь и отложив в сторону перо, девушка посмотрела в дальний угол, где лампада горела над образом Богородицы. Глаза ее привычно остановились на святом лике, различив такие знакомые черты лица. Потом Алина глянула на младенца, светловолосого, кудрявого и синеглазого. Писано в далеком 1806‑м, автор – некий крепостной умелец, из прилично обученных сему ремеслу в Италии, поэтому изображение на иконе подражает Рафаэлю в прозрачности фона и в тонкости линий. Даже одеяние такое же – синее с багрянцем. И это странно, «она ненавидит все красное. Наверное, тогда любила, или позднее раскрасили», – подумала Алина. Ибо на иконе Богоматерь изображала ее собственная родительница, 20‑летняя тогда княгиня Софья Волконская, а Божественным Младенцем, по утверждению отца, подарившего княжне этот образ, выступала сама она – или, как надеялась девушка, все‑таки ее брат Дмитрий. Что‑то безмерно кощунственное было в самом факте этого подарка, да и в самой идее позирования для иконы – как будто мать хотела, чтобы на нее молились. «Да не как будто», – оборвала себя Алина. Она поэтому никогда не молилась на этот образ, предпочитая обращаться к своей святой тезке, преподобной царице Александре. Сегодня ей было невыносимо видеть этот взгляд тяжелых глаз, по воле художника сделавшихся темно‑карими, и она, подойдя к красному углу, совершила акт, который придется упомянуть на исповеди – отвернула икону к стене. Так‑то лучше, и девушка вздохнула с облегчением. А потом, вспомнив об обещанном, опять села за стол, достала лист бумаги, и начала поспешно писать. «Его Превосходительству Генерал‑адъютанту Бенкендорфу лично в руки…», – начиналось обращение. Доставить его нужно было завтра с утра и получить аудиенцию как можно скорее. Алина еще пока не знала, что будет говорить этому следователю. Выбрала она его просто потому что считала его своим человеком. «Если он, почитайте, брат графу Ливену…. Как жаль, право, что тот никогда не уедет из Лондона, и что процесс начался прямо сейчас, а не после коронации, когда должны присутствовать все подданные. Он бы смог что‑то сделать. А остальные – вряд ли. Не в этом ли суть?» – подумала она. Идти к Чернышеву, Левашову, а тем более, к Дибичу, который соперничал с ее отцом, княжна не могла. Да, первые из двух – сослуживцы ее дяди, но служил он в Кавалергардском полку очень давно. Бенкендорф с ним вместе воевал. Да и не только… «Его дочь – крестная графа», – думала Алина. – «Он поймет». С этими словами она легла в постель, но сон к ней так и не шел. Засыпать последнее время стало необычайно сложно. Она представляла себя в клетке, в зловонной тюрьме, обнесенной могучими стенами, и почему‑то заполненной трупами в разной стадии разложения, а потом видела Сержа – ей было сложно вообразить его там, в этой клоаке, потому как он врезался в ее память таким, каким она его запомнила и полюбила, еще совсем девчонкой, еще до всех французских романов и чувствительных стихов – высокий и стройный молодой человек, волнистые темно‑русые волосы, ресницы, отбрасывающие тень на лицо, скулы, настолько острые, что ими можно резать бумагу, ясные серо‑голубые глаза, длинные пальцы, ладно сидящая на нем парадная темно‑синего сукна униформа, увешанная многочисленными орденами, какой‑то дух свободы и радости, который появлялся всякий раз, когда он приезжал, и его голос, его манера говорить – столь же весело и непринужденно, заставляя ее хохотать от сказанного. Как такой человек может жить в заключении? Как он может болеть… и умереть? Что бы с ним не сделали, нужно было это предупредить… Она будет убедительной, она сделает все, чтобы вытащить его оттуда, пусть даже обменяется с ним одеждой и сама подвергнется заключению, пыткам и казням, как в одном историческом романе описано…

Алина вздрогнула и открыла глаза. Легкую дремоту, надвигающуюся на ее в преддверии глубокого сна, как рукой сняло. «Мне же придется разоблачать papa. Его тоже будут допрашивать», – подумала она. – «И, собственно, какие у меня есть доказательства?» Алина пожалела, что нельзя никак взять следователей за руку и провести в ту комнату в Таганроге, где лежал этот ужасный гроб с неким трупом в короне и горностаевой мантии… Да даже если бы и можно было, они бы не поверили. Потом, генерал Дибич же был в Таганроге наряду с отцом, и он засвидетельствовал смерть императора вместе с ними. Ее показания спишут на экзальтированность двадцатилетней барышни, перенесшей первое в жизни потрясение чужой смерти, над ней станут насмехаться, да и дяде тут ничем не поможешь – если государь ушел, то значит, ему было чего бояться, и Серж во всем признается. Интересно, в чем он признается? Неужто в намерении убить государя?

Девушка рухнула в подушку и застонала от бессилия. «Вот я и в тупике. Даже не знаю, что делать», – проговорила она сама себе. – «В любом случае, я должна увидеть его… Должна. Пока это не сделала мать. Или вот эта… Мари, его жена, со своим мелким. Впрочем, она не шевелится, да и скорее всего, возьмет с ним и разведется. Дура и сука».

Последние слова она произнесла чуть ли не вслух, прекрасно сознавая, что не имеет никакого права их произносить. Она даже не знала эту девушку и не видела ее портретов. Из писем следовало, что она красавица (о, всенепременно!), хоть и весьма смугла (тут Алина с удовольствием разглядывала собственное молочно‑белое запястье с извитым рисунком синеватых вен – та самая голубая кровь, коей гордились знатные испанские грандессы и которой могла возгордиться и она, столь же знатная княжна Волконская), третья дочь генерала Раевского, того самого, воспетого Жуковским, певица и танцорка (замечательное сопрано, якобы, исполняет партии самой большой сложности), не слишком богата (у отца много крепостных душ, но еще больше долгов). Серж, как водится, моментально влюбился в сию пери и мигом посватался («всегда таков, сначала делает, потом думает!» – проворчала бабушка), получив вполне ожидаемое «да». Maman Алины, находившаяся тогда в странствиях по Франции и в очередной раз отправленная в отставку своим сиятельным любовником, вершившим русско‑английские отношения, выслала Мари тончайший туалет из серебристо‑белого кружева – Алине же никогда такое не дарили. Алине от maman доставались лишь горячие просьбы помочь в неких грязноватых делах, о которых она лишний раз предпочитала не вспоминать – как не будет вспоминать и о теле фельдъегеря или солдата в императорском гробу, разлагающимся на плесень и слизь. Но это все пустое – качества сей барышни Раевской, подарки от Алининой матери, милые бабушкины письма. Главное – сия Мария вышла замуж за Сержа. Сказала это «да» после формального предложения и перед алтарем. Более того, родила ему сына. По расчетам, забеременела всего лишь через два месяца супружеской жизни. А это значит… Да, все то и значит. Простые факты повергали Алину в отчаяние. «Он не захочет меня видеть», – говорила она нынче себе, не в силах справиться со злыми и отчаянными слезами. – «Он разочаруется в том, что я пришла вместо Мари. Конечно же…» Но именно потому что княжна была уверена в том, что Сержу не захочется видеть ее, она решила не отступать от своего плана увидеться с дядей. Иначе… Алине даже не хотелось предполагать, что будет, если она отступит. Если она дождется этой Мари, кем бы она ни была.

Она заснула под утро, неожиданно для себя, в одежде, не видев никаких сновидений, и проснулась слишком рано – наверное, часа через три после того, как безмерная и неотвратимая усталость заполнила все ее тело. Проснулась от того, что на нее пристально смотрели – и видели. Алина с трудом оторвала голову от подушки, и увидела, как за столом, на котором осталось незапечатанное письмо, сидит ее maman, во плоти и крови. В том, что это не видение, рожденное прерывистым сном, княжна была полностью уверена – даже духи матери, смесь туберозы и жасмина, плотным удушливым покровом стояли в темноте. Алина окликнула ее, но высокая сухая фигура в черном платье не откликнулась. И лишь ровно в тот момент, когда девушка уже решила, что ей померещилось, княгиня Софья Волконская заговорила: