Волконский и Смерть

«Может быть, она пишет по делу», – подумал граф Кристоф. Действительно, за почти двадцать лет их связи совместных дел что с самой Софи, что с ее супругом, князем Петром Волконским, было много. Прекратив роман с княгиней, Ливен не стал обрывать сложившиеся деловые отношения, ибо последствия этого оказались бы куда как более болезненными, нежели притупленное чувство тоски и потери, испытываемое им время от времени, когда он осмеливался произносить имя бывшей любовницы. Со сменой государя могли поменяться некоторые обстоятельства, и Софи могла о том сообщать. «Конечно, она же все поняла и не возразила. Не из тех, кто возвращается», – сказал он твердо и тут же резко вскрыл розовый конверт, не прибегая к помощи канцелярского ножа.

«Милый мой граф, я подумала, что вам необходимо узнать обо всем, что случилось за последние месяцы, от непосредственной свидетельницы всех этих происшествий», – начиналось вполне пристойно и сдержанно письмо от Софьи Волконской. – «Конечно, вы и без меня довольно хорошо информированы. В этом я не сомневаюсь. Но мне хотелось бы поделиться своей версией событий и выводами, сделанными из моих наблюдений».

«Сколько это будет стоить, Софи?» – проронил шепотом Кристоф, прочтя зачин письма. – «А ведь тебе будут нужны не деньги…» Он знал, что любовница никогда ничего не предоставляет бесплатно. «За все нужно платить, так устроен мир, а те, кто не следует этому правилу, обретают немало неприятностей на свою голову», – любила повторять княгиня Софья, и граф удивлялся всегда ее правоте, отчасти разделяя позицию. В его деятельности тоже ничто никогда не делалось просто так. С ранних лет оказавшийся при дворе, а затем замешанный по долгу службы в les affaires étrangers secretes, он отлично понимал правоту ее убеждений. Так все было устроено, не лучше и не хуже. Законы рыцарской чести и христианские добродетели оказались мало применимыми в реальности. Но если он сожалел и негодовал на сию несправедливость, то Софи, «королева мудрости» истинная, принимала это так, как оно есть, без лишних эмоций. И, сталкиваясь с таким здравым подходом, граф только и мог, что платить по счетам, не торгуясь.

Письмо его не разочаровало. В нем расписывались все происшествия последних месяцев, включая события в Таганроге. «О том, что свершилось, скоро пойдет множество слухов, вздорных и не очень», – писала Софи в заключении своего невероятного рассказа. «Множество обстоятельств, окружающих данную смерть, вполне им способствуют. Многое я не могу предать бумаге, даже в виде шифровки и даже по таким надежным каналам, каким я всегда пользовалась к нашему с вами вящему благу. Подробности – только при личной встрече. Но я, как ты понимаешь, не знаю, когда она состоится и состоится ли вообще. После всего того, что произошло за этот краткий срок, я не уверена в том, что буду продолжать выезжать в свет, не говоря уже о моем труде. Долг подданной, жены и матери заставляет меня удалиться в имения и наладить там порядок. Возможно, это последнее письмо от меня…»

Граф Кристоф сбился на этом comme tu comprends. Настолько, что в секунду болезненное чувство ослепило его. Не увидеть ее никогда… Два года назад он хотел этого, может быть, в тот роковой час, когда произнес этот длинный монолог, но действительно желал, а сейчас понял, что сам будет готов сложить с себя все обязанности и привилегии, лишь бы все оставалось так, словно этих лет и не было. Лишь бы она снова была с ним, и можно было бы надеяться на встречи, и без того редкие.

Но если отбросить сантименты и разобрать, что же именно написано бывшей любовницей, то все сводилось к тому, что государь был убит или даже… «Как тебе прекрасно известно, наш государь неоднократно высказывал желание отстраниться от государственных дел и прожить остаток дней своих частным человеком. При всей кажущейся безответственности и абсурдности подобного высказывания, могу ответить так – в Таганроге ему все‑таки удалось исполнить свою давнюю мечту. Наш ангел уже не с нами, и мы его никогда не увидим. По крайней мере, не увидим таким, каким мы его все помним».

Этот абзац достоин пера баронессы Крюденер, покинувшей сей бренный мир четыре года тому назад, и тоже на юге России, в Крыму. «Что за место такое проклятое?» – всплыло у Кристхена, и он вспомнил отзыв старшего брата, когда‑то там служившего, еще в те годы, когда Таврида только‑только была покорена и лежала близ ног завоевателей как прекрасная полонянка – изваленная в грязи, с перетянутым веревкой руками и ногами, грязной тряпкой вместо кляпа во рту, нагая и беззащитная, но злобно сверкающая черными глазами на пленивших ее воинов. Карл говорил: «Там пустыня, которая может сделаться прекрасным садом. Но не при нашей жизни». В Крыму Софи думала купить имение. В сад сие место старательно превращает граф Воронцов, давний приятель Кристофа. С переменным успехом, но дело идет. Однако пустыня пока берет свое, и туда уходят утешиться от суеты, расстаться с жизнью, со влиянием на умы людей и с первозданной властью…

Он перечитал строки, написанные размеренным почерком Софи. Неужто она хочет сказать, что государь вдруг не мертв? Что он просто‑напросто ушел от власти? Или неожиданность события, краткость и смертоносность заболевания, заставила поверить даже таких прагматиков, как его возлюбленная, в то, что никакой смерти не было? Что государь в любой момент может объявиться в своем кабинете и, улыбнувшись подданным, сказать, как ни в чем не бывало: «Какие же вы легковерные! Я живой, а моя смерть и похороны… Да это, право, ерунда. А вы решили, будто бы все всерьез?» Таким, отрицающим свою окончательную и бесповоротную гибель под Индельсами в Восемьсот Восьмом, являлся к графу его прежний друг князь Мишель Долгоруков, а чуть позже – его брат Пьер, подцепивший в армии некую пустячную хворобу и сгоревший от нее за неделю, до последнего отрицая значимость своей болезни, даже когда начали синеть губы и ногти. Поначалу Кристоф думал, что причина таких сновидений в том, что никого из покойных не причастили и не исповедовали перед кончиной. Погибший на месте воин Михаил просто не успел, а его брат не хотел, до конца глупо надеясь, что удастся вырваться из когтей смерти и зарываясь в них все глубже с каждым часом. Если грехи не отпущены, то и Царствие Небесное для них не открыто, и душа покойника до сих пор считает себя принадлежащей этому свету, о чем не забывает напоминать живым. Но, помилуйте, государь просто не мог избежать сего обряда…

Граф понял, что мысли путаются и логика начинает уступать место мистике. Такое случалось часто, когда он пытался своим разумением понять, что же скрыто от наших глаз. Он резко встал из‑за стола и прошел в гардеробную. Кувшин с водой для умывания оказался как нельзя кстати. Кристоф с удовольствием подставил нудно болевшую уже голову под струи холодной воды. Стало немного легче. По крайней мере, он обрел желанную ясность мыслей.

…В сущности, если подумать, то государь неоднократно высказывал желание уйти от власти. Но прежде его угрозы, высказанные в присутствии ближайших соратников, в число которых некогда входил и граф Ливен, казались обычным выражением усталости, навалившейся на самодержца. Неужто он вдруг решил воплотить эти мечты в жизнь? И почему именно сейчас, толком не подготовившись к передаче престола своим наследникам? Знать бы, что произошло там, в Таганроге, посреди нигде… Грозила ли там опасность от врагов? И, главное, что теперь ему, графу, делать с этими сведениями?

Кристоф посмотрел на часы. Скоро дом проснется и придется выходить вниз, общаться с супругой, которая непременно захочет обсуждать случившееся. Ей же придется отвечать на вопросы, которые, конечно же, посмеют задать посетители ее еженедельного салона. Если Поль написал в своем письме то же самое, что и ему, то ей волей‑неволей придется рассказывать, как государь мужественно избавился от якобинцев в своей столице, «представьте себе, все из очень хороших семей, а что натворили…» «Нет, нам надо искоренять заразу, пока не поздно, а вы, как я вижу, очень потакаете им и позволяете непростительно много». Далее разговоры тонут в вязком потоке скрытой лести и вычурно выстроенных фраз. Такова была салонная дипломатия – дело графини Доротеи Ливен, с которым почти не соприкасался ее муж. Ему всегда лучше давались действия, а не беседы, горячие споры, а не лесть.