Волконский и Смерть
…В сущности, если подумать, то государь неоднократно высказывал желание уйти от власти. Но прежде его угрозы, высказанные в присутствии ближайших соратников, в число которых некогда входил и граф Ливен, казались обычным выражением усталости, навалившейся на самодержца. Неужто он вдруг решил воплотить эти мечты в жизнь? И почему именно сейчас, толком не подготовившись к передаче престола своим наследникам? Знать бы, что произошло там, в Таганроге, посреди нигде… Грозила ли там опасность от врагов? И, главное, что теперь ему, графу, делать с этими сведениями?
Кристоф посмотрел на часы. Скоро дом проснется и придется выходить вниз, общаться с супругой, которая непременно захочет обсуждать случившееся. Ей же придется отвечать на вопросы, которые, конечно же, посмеют задать посетители ее еженедельного салона. Если Поль написал в своем письме то же самое, что и ему, то ей волей‑неволей придется рассказывать, как государь мужественно избавился от якобинцев в своей столице, «представьте себе, все из очень хороших семей, а что натворили…» «Нет, нам надо искоренять заразу, пока не поздно, а вы, как я вижу, очень потакаете им и позволяете непростительно много». Далее разговоры тонут в вязком потоке скрытой лести и вычурно выстроенных фраз. Такова была салонная дипломатия – дело графини Доротеи Ливен, с которым почти не соприкасался ее муж. Ему всегда лучше давались действия, а не беседы, горячие споры, а не лесть.
Он снова взял письмо любовницы в руки. Гладкая поверхность желтоватой бумаги, еле уловимый, сухой запах лилии и амбры, ровные строчки коричневатыми чернилами, вдавленные в бумагу… Очень просто представить ее рядом. Очень просто представить, как она шепчет ему слова, совсем не те, не приглаженные утюгом грамматики, не несущие в себе обязательных любезностей, переходов с «Вы» на «ты».
«Софи, опомнись», – обратился Кристоф к ней так, как будто она сидела рядом, сжимая его руку в ее собственной, узкой и белой, всегда горячей. – «Когда ты исполняла долг подданой, жены и матери? Кто с тебя потребовал его отдать? Государь мертв, а тот, что жив – еще не имеет право ничего с нас требовать. Муж – тоже. Пьеру ты никогда не была ничего должна. Дети… О Боже, твои дети выросли и не нуждаются уже ни в ком. Скажи мне честно, что произошло. И куда ты направишься нынче?»
Его глаза начали потихоньку закрываться, запечатанные почти бессонной ночью, усталостью прошлых дней и вечеров, общим зыбким нездоровьем, к которому он даже и привык – время уходит, утекает меж ног, государь моложе на три года и уже пересек Лету, что же говорить о нем самом, давно уже несущим в себе несмертельные, но временами болезненные хвори. Прежде чем заснуть, как ни в чем не бывало, он ощутил на левом запястье холодный отблеск браслета. Пикирующий сокол с распростертыми крыльями был изображен на нем. И перед тем, как заснуть, графу показалось, будто чья‑то рука, горячая и шелковистая, щупает его пульс, удостоверяясь, что он еще жив и жара у него нет. «Ты знаешь, где меня найти, Софи», – проговорил он в последний раз. «И ты понимаешь, что без тебя ничего не получится. Прекрасно понимаешь».
…Когда из мимолетного предутреннего сна его выгнал тихий, но настойчивый стук в дверь – опять камердинер обеспокоен тем, что Кристоф не ночевал у себя в постели, опять коротал ночь в кабинете, и не прикажет ли он чего, да и пора уже спуститься завтракать и начать обычный день службы – граф уже прекрасно знал, что напишет в качестве ответа своей любовнице. В то же время он чувствовал, что она не ограничилась сообщением об исчезновении государя. Приказав слуге подать умываться и найти свежую рубашку, граф Кристоф нашел письмо и поднес его к свету. Так и есть. Наивный способ, но действенный – написать молоком между строк. Как будто бы почтмейстеры всего мира, не говоря уже о шифровальщиках, не догадаются… Однако высохшие строки не проявлялись и на свету – видно было, что Софи их написала, но как же? Так, надобно послать в Лондон за Волевским, но тот пока подъедет… Нет, нужно самостоятельно…
– Принеси мне сулему и карандаш, – потребовал Кристоф от слуги, нагруженного тазом воды и несколькими рубашками из гардероба хозяина на выбор. Тот привык уже не удивляться специфическим и не всегда своевременным просьбам хозяев, поэтому поспешил найти искомое.
– Графиня Доротея вас дожидается, сердиться будет, – как бы между прочим проговорил камердинер.
– Пусть сердится. Скажи, что мне прислали депешу чрезвычайной срочности, и, если она хочет с ней ознакомиться, пусть зайдет ко мне через полчаса.
– Но курьера‑то не было сегодня, Ваше Сиятельство, вчера только…
– Сколько раз говорил тебе, что нельзя меня отвлекать, когда я работаю! – прикрикнул Кристоф, который ненавидел, когда к нему приставали с досужими рассуждениями во время занятий, требовавших полного погружения.
Слуга только проворчал: «Слушаю‑с, только с графиней вы уж сами извольте разговаривать», и удалился.
Нет, право, слишком много свободы дал он этому парню – уже совсем не парню, а его, графа Кристофа, ровеснику, с которым было пройдено немало приключений, которому давно уже была выдана вольная. Но это лучше, чем превращать его в покорного и запуганного автомата, готового, в случае чего, выдать хозяина с потрохами тому, кто больше заплатит. «Каждого можно купить, только кого‑то задешево, а для кого‑то и всех сокровищ этого мира будет недостаточно», – Софи тоже это говорила, с присущей ей убедительностью, и Кристофу нередко приходилось убеждаться в правоте ее сентенций. «Сколько же стоишь ты, любовь моя?» – думал он, возясь с расшифровкой – сначала нужно было провести пером, смоченным водой, вдоль строк, скрытых от глаз, затем, не дожидаясь высыхания, добавить сулему – сущую каплю, больше – прожжет бумагу – и дождаться, пока проявятся слова секретного сообщения. Так в его присутствии проделывал этот курьер, этот нагловатый парень, младший брат Софи, который привез фактически все документы с Венского конгресса – протоколы переговоров, решения, которые не были включены в меморандумы, и, главное, шифровки его сестры, из которых Кристоф узнал много занимательного об умонастроениях Меттерниха, Каслри, императора Александра и Талейрана. Именно сей вестник – князь Сергей, кажется – и рассказал ему, как прочесть эти таинственные письмена. Сперва граф Кристоф смотрел на этого молодого человека с известным скепсисом – что может знать шалопай? Но затем испробовал метод – и voila, все как на ладони. Только нужно работать быстрее – по мере высыхания раствора и действия тепла бумага разрушается, и вскоре от послания не должно ничего остаться. Удобно, что скажешь. Софи затем признавалась, что придумала способ сама, и Кристоф ей верил – любовница умела устраивать все как нельзя ловко и практично, чтобы концов не оставалось. Удивительно, что ее брат, при всем внешнем шалопайстве, оказался таким же, как она, в отношении тайной дипломатии, и в это граф долго отказывался верить.
Новость, которую нельзя было предать бумаге, вызывала больше вопросов, чем ответов. И язык, которым ее сообщали, оказался куда более прямолинейным, не допускающим двойных толкований и предваряющим все вопросы. Звучала она так: