Волконский и Смерть

– Довольно, – Раевский выпрямился, не в силах уже сдерживать собственную злость. Он был из тех людей, которым не так‑то просто выражать собственные чувства, но нынче они его давили, обездвиживали, а все виной – вот эти его дети, сестра и брат, такие разные, но схожие в одном – упорством в достижении своего. Право, даже когда оба, каждый в свое время, упрямились и капризничали по мере роста, они не выводили его из себя настолько сильно, как делали нынче. Но теперь‑то уже ничего не поделаешь, остается только жить с теми, кто вырос, и пытаться угадать, какие ошибки были совершены при их воспитании. Поэтому вместо того, чтобы к одному слову прибавить еще целую тираду, генерал просмотрел письмо, написанное изысканным, хоть и несколько размашистым женским почерком.

– Подумать только, требует она… – пробормотал он, проглядывая листы. – Давит на жалость, умоляет приехать, потому что нашей Маше, мол, необходимо кое‑что знать, а мы заперли, видите ли, бедняжку, и держим в неведении касательно того, что Серж не успел ей сказать.

Мари внутренне напряглась, услыхав, что речь идет про нее.

– Ага, и при этом я у нее «исчадие ада», – мимоходом заметил Александр Раевский. – На себя бы лучше посмотрела.

– Удивительно, что пишет это не мать, а кто бы подумал – сестра. Причем, насколько я помню, разница в возрасте у них невелика. А ты же знаешь, кто у нее муж? – подхватил отец, всегда охотно поддерживающий разговоры о человеческих страстях и слабостях.

– Как же не знать. Волконский‑баба, который был начальник Штаба, – беззаботно проронил Саша, совершенно не стесняясь присутствия сестры. Он лично знал того, кто написал эту похабную частушку, в которой критиковались двор, вельможи, фрунтовые упражнения, внешняя политика, и, – как венец всеобщей злости – сам государь. Автор этого творения, право, отнюдь не лучшего у него, вышел на Петровскую площадь в тот злополучный понедельник 14 декабря, вывел свой Московский полк и еще Гвардейский экипаж, в котором служил его старший брат, вытерпел огонь картечи, а об участи его покамест был ничего не известно – как и об участи многих, слишком многих, повязанных одной тайной, одной целью и одним знанием.

– И вот такая‑то важная дама не может ничем помочь своему брату? Не верю, и дело здесь нечисто, – проигнорировал Раевский замечания сына.

– Я могу прочесть это письмо? – тихо, но твердо вмешалась Мари, которой весь этот разговор был явно неприятен, что читалось по ее лицу, помрачневшему и принявшему решительное выражение.

Отец и сын замолчали. Последний продолжал рассматривать сестру внимательным и тяжелым взглядом, даже тихонько присвистнул, расслышав в ее голосе сталь. Раевский‑старший же только вздохнул глубоко.

– Оно, кажется, адресовано мне, ведь так? – продолжила она, не обращая внимания ни на кого. Она подошла ближе к столу и протянула руку, чтобы взять бумагу. Брат молча и деловито отодвинул Мари, не дав ей этого сделать. Этот простой, лишенный всякой агрессии жест, подействовал на нее как пощечина.

– Это переходит уже всякие границы! – воскликнула она. – Что вы все себе позволяете?! Вы… тюремщики, вот кто!

Она резко отвернулась и вышла за дверь. Слезы подкатывали к глазам, но Мари запретила себе их проливать. Никто не должен видеть ее такой. Никто. И она своего добьется.

– Вы меня убиваете, – сказал Раевский еле слышным голосом, когда они с сыном остались одни. – Я эдак в гроб лягу раньше срока.

– Неужто мы все до единого? – переспросил Александр испытующе.

– Я же сказал, – генерал обессиленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Вы все, особенно ты. Мало тебе того, что было раньше, так ты никаких выводов не сделал, только хуже стало… И зачем ты такой взялся, право слово.

Раевский поймал себя на слове – он не должен был этого говорить. Поклялся же в свое время, тридцать лет с лишним тому назад, держа новорожденного сына на руках, что никогда не скажет ему то, что сказал только что, не упрекнет в том, что тот появился на свет – ни при каких обстоятельствах. И что жену, тогда лежавшую в зыбком забытьи после восемнадцати часов мучений, тоже не попрекнет в том, что она сделала для того, чтобы этот малыш появился на свет. Но каждая клятва имеет свой срок давности…

– Я же не просил меня рожать, – Александр повторил ту фразу, которую отец уже слышал и не единожды от него в отроческом возрасте.

– Лучше скажи это своей матери, – генерал уже неважно контролировал себя, желая, чтобы сын уже, наконец, ушел с глаз долой, оставив его в покое, иначе будет плохо всем им, а он, Раевский‑старший, все‑таки послабее его.

На лице Александра отразилась некая улыбка знающего. Неужто уже догадался? Мог бы, сопоставив дату свадьбы родителей и день своего рождения. Выпросил подробностей у своей матери или еще у кого? Маловероятно, но все же возможно, Софья – человек настроения. Софья… Имя столь же банальное, сколько многозначительное, вот и эту светскую даму, сестру Сергея, тоже так зовут. Означает «мудрость». Но на деле эта мудрость оборачивается коварством.

– Знаешь, papa, я думаю, наша Маша права – некоторые вещи ей было лучше знать сразу, – аккуратно сменил тему Александр.

– Да? Для этого ты кормил ее бреднями о том, что ее муж убит? – Раевский еще был в силах язвить.

– Если она пришла к этим выводам, не моя вина. Право, она еще слаба и, похоже, болезнь затронула ей мозг, как того и опасался доктор, – Александр вздохнул преувеличенно и потянулся к трубке во внутреннем кармане сюртука.

– Не думаю, не глупее, чем была, но глупее… Чем вот эта. Исчадие ада – это она про себя, – усмехнулся Раевский. – Сам представь, что будет, если она окажется среди этих баб. Старуха там такая же… Еще хлеще. Да и прочие не отстают. Понимаю, почему Сергей сбежал от них на край света. Расскажут еще всякую невидаль.

– Поэтому, папа, лучше, если сестра узнает это от нас, чем от них. И, если она такова, как я о ней всегда думал, то сама решит остаться. Ради своей же безопасности. И безопасности Николино.

Александр взял со стола письмо и направился было к двери, но отец тихо проговорил:

– А не думаешь ли ты, что это откровение окажет на нее обратное действие? Потом, письма от этой бабы…

Молодой человек лишь досадливо поморщился. С годами отец все меньше напоминал прогремевший на всю Империю образ решительного генерала, спасающего самые отчаянные положения на поле боя, превращающего поражение в победу, не знающего страха. Того отца, которым Александр всегда гордился, с удовольствием произнося свое имя, добавляя «да‑да, тот самый Раевский, генерал‑лейтенант, герой Бородина и Смоленска», цитируя ладно сложенные столичными пиитами верши. Неужто старость несет на себе свой отпечаток, превращая неутомимых и бесстрашных в болезненных и трусливых? А ведь это только начало, далее будет хуже, отец может впасть в слабоумие, превратится в большого ребенка, особенно в свете нынешних событий… Нет, такого отца Александр любить не мог и не хотел.

– Я объясню Маше, как его нужно понимать, письмо это, – не скрывая брезгливости к тому потерянному, пускающему слюни и бессмысленно глядящему вокруг себя старику, в которого непременно превратится его мужественный и сильный отец, пока еще напоминающий королей легендарного прошлого осанкой и взором, проронил Александр.

– Но поверит ли она тебе? Ты сам видел, как она ведет себя нынче, – попытался возражать Николай Раевский, уже почувствовав, что должен отступить перед старшим сыном в этом деле.

– А куда ей деваться? – пожал плечами его визави. – По крайней мере, надо проверить. Лучше, если объясним мы это сами, чем вот эта княгиня Софи или, тем паче, старуха.