Возвращение Адама. Миф, или Современность архаики
В целом я не согласен с серсовской трактовкой авангарда как манифестации внутреннего опыта. Я не вижу в авангарде организующего трансцендентального принципа (несмотря на внешний интерес к оккультизму), более того, мне кажется, что, хотя авангард и несет в себе (как Малевич или Хлебников) следы символизма, он преодолевает этот символизм через постепенное обращение к внешнему, а не к внутреннему. Серс интересен мне в той мере, в какой он ставит проблему морфогенетического, основополагающего, единого во главу угла. А это и есть проблема «природы», или мифа, или изначального.
В той мере, в какой в мифе многие его поклонники видели возможность восстановить утраченную связь цивилизации с природой, речь шла о восстановлении некоего первичного и впоследствии утраченного единства человека и мира. Такое восстановление казалось возможным только ценой уничтожения просвещенческого рационализма и связанной с ним идеи прогресса. Эпоха Просвещения, несмотря на постепенно растущий интерес к мифу[1], относилась к последнему как к проявлению суеверий, характерных для варварских и примитивных народов. Надо сказать, что такое отношение было укоренено в жесткой критике мифа, дошедшей до Нового времени из античности, в частности от Платона, который хотя и использовал собственные («правильные») мифы, характеризовал их в целом как «сказки», имеющие хождение в обществе и воспроизводящие стереотипы «коллективной памяти». Он говорил о мифах как о низшем по сравнению с логосом и философией типом дискурса, не верифицируемым, не имеющим отношения к истине и не основанным на логической аргументации[2]. Именно отсюда ведет начало европейская история отделения логоса от мифа. Кстати, слово «мифология» впервые возникает у Платона.
Радикальное изменение отношения к мифу в XVIII веке связано с именем Джамбаттиста Вико[3], который отказывается от такого противопоставления и делает это под знаком всеобщей истории. В «Автобиографии» он сообщает о себе: «Вико открывает эту Новую науку посредством нового Критического искусства – находить истину об основателях наций в глубине народных преданий, сохранившихся у основанных ими наций…»[4] Иными словами, мифы из абсурдных суеверий превратились в некий постоянно присутствующий первичный субстрат, который проявляет себя во всем, что создает человек, в том числе и в логосе.
Человеческое творчество (в числе прочего – истории и общества) не может следовать принципам божественного творения: «…первые люди Языческих наций, как дети возникающего человеческого рода <…>, творили вещи соответственно своим идеям. Однако их творение тем бесконечно отличалось от творения Бога, что Бог в своем чистейшем понимании знает и, зная, творит вещи; они же, вследствие своего полного неведения, делали это под влиянием привязанного к телу воображения»[5]. Это первичное творение мира и истории подчинялось не рациональным основаниям, но воображению, которое лежит в основе поэзии. Поэтому первые творцы «были названы Поэтами, что по‑гречески значит то же, что и „творцы“»[6]. Поэзия и зафиксированные в ней мифы – матрицы такого творения. В них непосредственно отражается природа, фиксируемая в именах языка.
Доступ к этой первичной «поэтической мудрости» открывается через язык и этимологию. Восстановление такого первичного языкового и мифологического субстрата может оказаться ключом, по мнению Вико, к построению научной всеобщей истории. В «Автобиографии» Вико пишет о себе: «Вико дает идею Этимологического Словаря, общего для всех туземных языков, и также идею другого Этимологического Словаря для слов иностранного происхождения, чтобы растолковать, в конце концов, идею всеобщего Этимологического Словаря, необходимого как для науки о языке, так и для соответствующего рассмотрения Естественного Права Народов. Такими основаниями как идей, так и языков, иными словами – такой Философией и Филологией рода человеческого Вико разъясняет Вечную Идеальную Историю, протекающую соответственно Идее Провидения…»[7]
Поскольку в мифе заключена генеративная сила истории и культуры, он становится в глазах Вико носителем истины, а не выдумки[8]. Вещи являются, по мнению Вико, продуктами воображения, фиксируемого в мифах и словах… «Когда же мы размышляем об этом происхождении, открываются новые принципы мифологии и этимологии, и становится ясно, что сказки и правдивая речь были когда‑то едины в своем значении и что они составляли словарь первых наций»[9]. На место классической рациональности Вико ставил воображение, связанное с вещами и телом и восходящее к мифам.
[1] Starobinski J. Le mythe au XVIIIe siècle // Critique. 1977. № 33. P. 975–997.
[2] Подробный анализ отношения Платона к мифу см.: Brisson L. Platon: les mots et les mythes. Paris, 1982.
[3] Зеев Штернхелл называет Вико основателем «иной модерности» и хорошо анализирует ту систему, которую Вико создал в противовес рационализму. В основе «иной модерности», по мнению Штернхелла, лежало отвращение Вико к идее абсолютной автономии индивида, вытекающее из принципов рационализма. Отсюда и радикальная критика Локка и Гоббса (см.: Sternhell Z. The Anti‑Enlightenment Tradition. New Haven, 2010. P. 98).
[4] Жизнь Джамбаттиста Вико, написанная им самим // Вико Дж. Основания Новой науки. М.‑Киев, 1994. С. 494. Пер. А. А. Губера.
[5] Вико Дж. Основания Новой науки. С. 132.
[6] Там же.
[7] Жизнь Джамбаттиста Вико, написанная им самим. С. 495.
[8] В первой редакции «Новой науки» он утверждал, что изначальное значение слова «миф» было «истинный рассказ», к которому потом присоединилось искажающее значение сказки. Слово же «этимон» значит «правдивая речь», то есть «происхождение» или «история слов», а соответственно и обозначаемых ими вещей.
[9] Vico G. The First New Science. Cambridge, 2002. P. 149.
