Время дальних странствий
Урок пошёл мне впрок. Взглянул на себя со стороны, осознал свой позор. Понял: надо уметь контролировать себя в трудных ситуациях. В геологических экспедициях это мне помогало.
…Почему я вспоминаю это? Ничего особенного, а в памяти осталось. В отличие от эпизодов учёбы. Хотя помню экзамен по физике на третьем курсе. Принимал суровый профессор Кронгауз. Передо мной очередной неудачник схватил «неуд». Пока я сбивчиво отвечал на билет и раздумывал над вопросом, профессор успел выдать ещё один «неуд».
Настал и мой черёд. Я определённо огорчил его своим незнанием. Он решил оставить мне шанс и предложил назвать какую‑то несложную формулу. Я её, естественно, не знал и стал выводить. Моё усердие так умилило его, что я получил вожделенный «трояк». Это не помешало мне завалить теоретическую радиотехнику, напичканную интегралами…
Нас, бедолаг, с тремя «неудами» из шести экзаменов набралось, если не ошибаюсь, двадцать два человека. Прибыла комиссия из министерства. Нас по очереди вызывали в кабинет зам. директора Синягина. Члены комиссии с некоторым недоумением убедились, что мы не идиоты. Кого‑то оставили, но большинству (и мне) вставили перо, отправив в свободный полёт.
Да, мы плохо учились. Но и сессия была чудовищной. Математика, физика, радиотехника по программе МГУ, а ещё и геология СССР, палеонтология, тектоника.
Кстати, первый «неуд» в институте я получил на первом же экзамене. Это был марксизм‑ленинизм. Догмы этого учения не вколачивались в мою голову. У меня появлялись какие‑то разные варианты. Принимал экзамен доцент Штейнбук, обладатель прекрасной зрительной памяти. Он мне ласково сказал, что рад со мной познакомиться, ибо на лекциях мы не встречались.
…В 1988 году я читал для преподавателей и аспирантов МГРИ доклад о творчестве В.И. Вернадского к 125‑летию со дня его рождения. Встретил старенького профессора Штейнбука и напомнил о той нашей встрече. Он смутился, сказал, что меня не помнит, и спросил, не обижаюсь ли я на него. Я ответил, что получил тогда по заслугам.
Анатолий Гелескул
Вместе с нами был отчислен единственный отличник Толя Гелескул – будущий талантливый поэт‑переводчик с испанского, французского, польского. Он за успехи в учёбе получил премию имени Вернадского (имя тогда для меня незнакомое). Возможно, его отличная учёба на общем фоне выглядела странно. Проверка показала, что у него слабое здоровье. В частности, он плохо видел.
Мы с ним познакомились на первом курсе. Предстоял какой‑то экзамен. Я безмятежно уселся на широкий подоконник. Вокруг блуждали озабоченные сокурсники с книгами, тетрадями, шпаргалками. Ко мне подошёл сосредоточенный студент:
– Всё выучил? А я один билет не успел. Надеюсь, не попадётся.
– А я только один знаю. Вряд ли попадётся.
Он мне не поверил. Когда узнал мой результат, понял, что я не врал.
Анатолий Гелескул был одним из самых интересных и талантливых людей, с которыми мне доводилось встречаться. Человек отчасти не от мира сего. Не в смысле мистики, религии, аскетизма. Он мечтал о жизни особенной, яркой, с опасными приключениями. Хотя по складу характера и физическим возможностям мог быть только кабинетным учёным или тем, кем стал.
Он не грезил о потусторонних мирах, а рационально мыслил с немалой долей скепсиса, был прилежным учеником в школе, институте. Значит, адекватно реагировал на окружающий мир. Но в реальном мире ему хотелось того, что называют романтикой. Портовый город Зурбаган в стране, созданной воображением Александра Грина. А ещё от Павла Когана: «В флибустьерском дальнем синем море / Бригантина подымает паруса».
Тогда мне казалось, у него юношеская наивная и безобидная блажь. Потом сообразил: пожалуй, это трагический разлад мечтаний с действительностью, невозможность быть тем, кем хотелось, мечталось. Надлом личности.
Толя перевёл стихотворение Поля Верлена «Смерть», передав, на мой взгляд, глубоко личные свои переживания:
Клинки не верят нам и ждут надёжных рук,
Злодейских, может быть, но воинской закваски,
А мы, мечтатели, замкнув порочный круг,
Уходим горестно в несбыточные сказки.
Клинки не верят нам, а руки наши ждут
И опускаются, отвергнуты с позором,
Мы слишком медлили – и нам ли брать редут,
Затерянным в толпе лгунам и фантазёрам!..
Мне казалось, что Толя должен сочинять стихи. Я в школе писал эпиграммы и басни. Ему по складу характера подходила лирика. Если учесть его геологическое образование и начитанность, следовало ожидать от него философских стихов в духе Гёте, Тютчева.
Я не раз просил его написать краткие стихи на темы природы, познания, чтобы поставить их как эпиграфы к главам моих книг. Ничего такого от него не добился. Возможно, если он не писал стихи (во всяком случае, их не печатал), в этом была моя вина.
Когда ему было около двадцати лет, он был влюблён в молодую испанку, младенцем прибывшую в СССР во время гражданской войны в Испании. Посвятил ей лирическую поэму, из которой мне запомнился алый тающий огонёк сигареты в снегу поздним вечером под её окном.
Он поступил опрометчиво, ознакомив меня с этой поэмой и спросив моё мнение. Я был склонен к сатире, а не лирике. Мне показалась надуманной любовь именно к испанке. Не помню, что я тогда ему наговорил, но общий тон был скептический. Подпустил шуточку из прошлого века:
Когда я был испанским принцем,
Я предрассудков не был раб.
Забыв свой сан, став разночинцем,
Я соблазнял дворовых баб.
Далась кухарка мне Агафья,
Давалась прачка, тем гордясь,
И лишь одна библиографья,
Что с ней ни делал, не далась.
