Золотой миллиард

Первым делом Суровин заметил светлые стены и смешариков. Смешарики, понятное дело, нарисованные. В угол убраны низкие, детские столы для дошколят. За широким, длинным полукруглым столом сидели полковник Яровой и генерал Серов. За ними – еще двое адъютантов, и майор Крыжовский, который подал генералу папку и отошел ко второй двери.

Генерал Серов вроде и есть, и вроде его и нет: он как настройщик музыкального инструмента вмешивается тогда, когда появляется разлаженность, а когда всё звучит отлично, то внимательно слушает и потирает пальцами. Так его в народе и изображают: сосредоточенным, как ястреб и потирающим большой и указательный пальцы правой руки. Серов взял на воспитание восемь сирот, и это помимо своих двоих родных детей. Ну как взял: при такой‑то работе, понятное дело, жена больше возится. Про двух девочек‑близнецов он в интервью рассказывал, как остановился при осмотре Макеевки возле дома с разбитыми окнами – так только камни на прогулку выходят, зашел в дом, а там, в кроватке девочки уже очень слабенькие, еле глаза открыли от голода. Погибли бы: деревня‑то обезлюдела.

Заслуги генерала велики. Цепь его верных действий привела к тому, что Урал устоял в биологической катастрофе. Внешность у него простая, не яркая, ростом он чуть ниже среднего, о его жизни до эпидемии известно мало – Яровой как‑то обмолвился, что уже тогда был он при погонах, но звание и служба были засекречены. Серов – трудоголик. Говорит мало, по делу, взгляд проницательный, цепкий. Только его не интересуют всякие там глупости вроде души, когда он просматривает своим взглядом, его интересует только сможешь ли ты выполнить задание или нет, всё остальное вместе с душой просматриваемые могут оставить себе. Серов по‑мужски зол, точен и скуп на слова. Разговорить его сложно даже ближайшему окружению: зачем говорить о противниках – противники известны, об оружии – топай на склад и посмотри, что есть, о женщинах – ты что женщин не видел и всё в таком духе. То ли склад характера сам по себе такой, то ли культурный пласт Урала сформировал такую максимальную продуктивность. И Суровин вспомнил, как привел на Урал первый поезд жизни.

Пережившие ужасы массового истребления люди встретили ни теплые, дружеские объятия, ни «уцелели, родненькие», ни хлеб с солью.

– Жрать тут, спать там, книга «жалоб и предложений» у администратора. Администратора последний раз видели в сорок третьем году у поезда, идущего на фронт. Дальше сами.

Короткий инструктаж по делу и какое‑то непривычное безразличие. И можно подумать «вам тут не рады». И это будет только половина правды, потому что, собственно, а почему вам тут должны быть рады. Местный диалект не предполагает улыбок – если на Урале человек улыбается, то он либо пьян, либо приезжий, либо дурачок и от последнего будет сложно отмыться, так что вливайтесь и улавливайте сходу. Еще до эпидемии улыбалась здесь разве что продавщица сувениров в областном музее, но ей прощалось из‑за специфики работы с большим количеством приезжий улыбашек.

Суровин размышлял над этой местной формой общения и предполагает, что подобная манера сформировалась за сотни лет, когда на Урал ссылали преступников и прочих неугодных властям людей, то есть гости сюда приезжали специфические. Еще староверы внесли свою лепту – едет в семидесятые машина, едет, останавливается возле глухой деревеньки, и водитель просит воды попить. Прожигая его недобрым взглядом, дед минут через десять выносит ему воды и ругаясь немыми словами молча уходит. И это для старовера верх гостеприимства, просто верх. Не нравиться, топай дальше. В гостеприимстве уральцев переплюнут только сочинцы в сезон. Те без улыбки еще гостей нагреют на покупке китайских безделушек и разбавленного вина. Но за этим внешним, этикетным безразличием стоят люди, к которым как отнесешься, так ровно столько же, а местами больше получишь в ответ.

По службе Иван больше пересекался с Яровым, в котором природная харизма удачно сочетается с развязанным языком. Такая сволочная личность определенно должна быть в каждом штабе. Он мал рост, широк в талии, затыкается по делу и трещит без умолку по происхождению старший брат доктора Ливси, улыбающегося на уральский манер словами. Сложно представить Жору растерянным, вероятно в начале эпидемии он ходил по коридорам, широко разводил руками и энергично повторял: – Что за херня! Ничего не понимаю! Что за херня! Ничего не понимаю!, – пока не получил четкие распоряжения о дальнейших действиях.

Решением полковника Ярового к Суровину, бывшему мебельщику, погоны и прилетели. Хотя время было тяжелое, сонный, уставший, после тяжелых суток, Иван вынужден был слушать инструктаж и что‑то запоминать, потому что полковник не терпел в ближайшем окружении людей без погон, кажется, они вызывали у него «дискомфорт и жжение». Вроде как тоже полезные люди, но немного недоделанные: вот погоны оденем на всех, и считай день по фэншую прошел. Суровин отличал Калашников от гранатомета и по мнению Жоры этого хватило на офицерские погоны.

Личная жизнь у Жоры бурная. Из детей у него один парнишка получается, лет десяти, которого он бывает возит с собой, а женщин, наоборот, много. Его личная жизнь недавно по всему Уралу пролетела чайкой – видео по телефону, где законная жена Ярового таскает за волосы какую‑то девицу и сразу заговорили, что из‑за ревности . Телефонные камеры – зло!

– Капитан Суровин по приказу прибыл, – отрапортовал Иван и должным образом отдал честь.

– Вольно, – сказал Серов, придирчиво осмотрев капитана в выглаженной полевой форме, и открыл поданную папку.

– Садись, капитан. К тебе будет несколько вопросов, – добавил Яровой и кивнул на стул у стены, – только ближе садись, напротив нас.

– Напротив так напротив, – подумал Иван, взял стул и сел напротив генерала и полковника.

– В армии служил?, – спросил Серов, не отрываясь от папки с личным делом Суровина.

– Так точно, товарищ генерал.

– Под Питером. Почему не остался?

– Отец ждал в семейное дело. Занимался строительством домов и мебели.

– На все руки, значит мастер, – заметил генерал.

– Я больше по мебели дела вёл, открыл цех интерьерных кресел.

– Что ты делал двадцать третьего сентября две тысячи тридцать пятого года. Опиши весь день с утра до вечера, – приказал генерал, резко поменяв тон.

Те, кто пережил двадцать третье сентября тридцать пятого года никогда не скажут: – Это было так давно. Что вы хотите: конечно, ничего не помню!

Они не будут морщить лоб, пытаясь вспомнить события того дня, потому что этот день вдавлен в память навсегда, так навсегда, что может и до следующей жизни хватит. В то воскресенье Иван встал рано, как ни крути семь утра для воскресенья рановато, но, когда в семье маленький ребенок такое случается. Костик рассыпал игрушки из ящика на пол и некоторые подносил к родителям и активно что‑то рассказывал. Для двух лет он хорошо говорил, так что половина слов была понятна. Ирина мягко толкнула Ивана в бок и сказала: – Иди. Корми его.

– Почему я? Я работаю, – не открывая глаз, сказал Иван.

– Потому что я говорила «сегодня опасный день», а ты сказал: всё будет хорошо, я обо всем позабочусь. Иди и заботься!

– Я переоценил свои силы и больше так не буду, – пробубнил Иван и подмял под себя жену.