Асьенда
Я приложила бумагу к ближайшей стене и начала писать.
Северное крыло: кладовые с естественным охлаждением. Еще раз проверить температуру посл…
И вдруг под моим весом стена пошатнулась. Я попятилась назад, чтобы не упасть. Со стены хлопьями стала осыпаться штукатурка, и от неожиданности я врезалась в противоположную стену с глухим звуком, приложившись об нее головой.
В глазах заплясали звезды, я поморщилась от болезненных ощущений. Утихшая за последний час головная боль накатила с новой силой.
Из‑за прошлой ночи я сделалась слишком нервной. Умница, Беатрис, подразнила я себя. Жеребенка напугать и то сложнее.
В стене передо мной образовалась выбоина. Куски штукатурки осыпались, как засохшая глазурь с черствого торта. Я нахмурилась. Если стена передо мной была такой же прочной, как и та, что позади, такого рода выбоина могла образоваться разве что от тарана, а никак не от двадцатилетней девушки, которая прислонилась к ней, чтобы что‑то написать.
А если она все же была не такой прочной? Стиснув зубы от боли, я шагнула к стене, чтобы самостоятельно осмотреть ее. Как мне казалось, все стены в доме были сделаны из прочных материалов местного изготовления – кирпичей из вязкой почвы, волокон агавы и глины. Такие могли выстоять столетия, вынести все землетрясения и наводнения, но эта стена заметно отличалась.
Я провела пальцами по растрескавшейся штукатурке. От прикосновения она разлетелась, словно перхоть. Вряд ли это вообще была штукатурка, да и на качественную краску не похоже. Я взяла кусочек и понюхала – известковая побелка, нанесенная на выложенные кирпичи. Как же странно… Стены в этой части дома строили наспех? Я нахмурилась. Этот коридор был у́же и тусклее других, но я смогла рассмотреть кладку. О Сан‑Исидро можно было сказать многое, но в некачественной постройке его не обвинить. Сан‑Исидро строили на совесть.
Я отложила бумагу с карандашом и попробовала вытянуть кирпич: тот поддался и оказался у меня в руках. Я сделала шаг назад, удивившись и тут же испугавшись, что все это сейчас рухнет.
Но ничего не произошло. Я аккуратно положила кирпич на пол и заглянула в дыру в стене: там что‑то блеснуло. Значит, за стеной что‑то было.
Движимая любопытством, я вытянула еще два кирпича, из‑за чего половина стены обрушилась, и я с визгом отскочила. Снежинки побелки полетели вниз, поднялись клубы пыли. Да, никудышная была работа, подумала я. Нужно сказать Родольфо, что…
И тут мои мысли замерли. Выпавшие кирпичи закрывали собой… череп. Мне игриво ухмылялся белый, как известняк, череп.
Шея у скелета была свернута, но не так, как у дохлой крысы на ступенях, позвоночник изогнут в неестественном положении – хотя я мало что знала о человеческом теле, чутье подсказывало: с ним что‑то не так.
На сломанной шее тускло поблескивало золотое ожерелье. Вот что я увидела.
Кирпич выпал из рук.
В стены Сан‑Исидро замуровали тело.
Мне срочно нужно было поговорить с Хуаной.
Я развернулась на каблуках и бросилась бежать.
На летней кухне, во дворе для слуг, я обнаружила Ану Луизу, которая подавала тлачикеро посоле[1] на обед.
– Где Хуана? – прокричала я.
Тлачикеро, слуги и Палома все обернулись на мой крик. Должно быть, я была похожа на умалишенную – выбежала из дома, будто за мной гонятся, вся перепачканная в пыли и известняке, с бешеным взглядом и растрепавшейся прической. Но меня мало это волновало.
– Мне нужна Хуана, – сказала я Ане Луизе. – Немедленно.
Она окинула меня взглядом с головы до ног, после чего кивнула дочери.
– Делай, как просят. Отведи донью Беатрис к донье Хуане.
Тяжелые взгляды окружающих меня людей легли на плечи, словно тысяча рук. Мне хотелось уйти отсюда, мне нужно было убраться. Палома бросила на мать взгляд, выражающий явное нежелание что‑либо делать, и очень‑очень медленно встала.
– Это срочно, – бросила я ей.
Палома развернулась, лицо ее было неподвижным, как у статуи. Мои слова прозвучали твердо, хотя сама я чувствовала, что вот‑вот разобьюсь, подобно стеклу.
Палома жестом велела мне следовать за ней в заднюю часть двора для слуг. Здесь ярко светило солнце, и с каждой секундой я чувствовала себя легче, как будто с каждым шагом дальше от дома с меня снимали по тяжелому слою одежды.
Может, я схожу с ума?
Нет. Это уж вряд ли. Я уверена в том, что видела…
У конного двора нас встретил запах лошадей. Палома провела меня внутрь конюшни, в небольшую комнату у главного входа. Там на табурете, сгорбившись, сидела Хуана – ноги скрещены, голова опущена. Пряди светлых волос падали ей на лицо, пока она чинила уздечку.
– Донья Хуана, – Палома обратилась к ней холодно и бесстрастно; вместо того чтобы выставить руки вперед в знак уважения, она оставила их болтаться вдоль тела. Палома переступила с ноги на ногу, как будто готовилась вот‑вот бежать.
Если меня она боялась или стеснялась, то Хуану однозначно ненавидела. Это было написано у Паломы на лице – девчонка едва не зудела, чтобы поскорее избежать общества Хуаны. Мне это показалось удивительным, ведь мать Паломы Ана Луиза была достаточно близка с Хуаной.
Увидев меня, Хуана вскинула брови и бесцеремонно заявила:
– Неважно выглядите.
– Здесь кто‑то умер, – выпалила я. – Я нашла тело. Скелет.
Хуана замерла.
По пути из Мехико в Апан мы с Родольфо провели ночь в придорожном постоялом дворе. В одиночку он мог бы проделать этот путь за один день – верхом на лошади, как гонцы, но экипаж ехал медленнее. Чтобы вернуться к дороге, мы встали рано – еще не рассвело, и было бархатное утро, лиловые и розовые цвета на восточном горизонте окрашивали пурпурно‑серый купол неба.
Когда мы шли к конюшням, Родольфо резко остановился и схватил меня за руку.
– Замрите, – на выдохе произнес он и указал на восток.
[1] Посоле – традиционное мексиканское блюдо, густой суп с кукурузой и мясом.
